Калигула

Фурсин Олег Павлович

Тиберий сжал левую руку, бывшую у него сильнее и ловчее правой, в кулак. Разжав его потом резко, император, красный от гнева, стремительно вонзил пальцы в цельное яблоко, лежавшее на столе. Трах… хх! Яблоко разлетелось на куски. Подобным ударом или резким щелчком все той же левой руки Тиберий не раз ранил свою челядь, мальчиков и юношей, не угодивших властителю.

— Готовь фламмеум [138] дочери, молчи, и думай о том, чтобы вы не разделили чужого несчастья по твоей же вине! Я же готовил вам счастье, в чужой глупости неповинен! Много чести тебе роднится с Юлиями, в опале они или нет! Кто ты такой, хотел бы я знать… Или ты согласен, или мои преторианцы наготове… Всегда наготове! Эй, кто там у меня на страже, заснули

вы, что ли, сюда…

138

Фламмеум (лат. flammeum, подраз. velum — покрывало огненного цвета) — у древних римлян венчальная фата, которую надевала невеста, и которую снимал жених, когда невеста вводилась в брачную комнату. Фламмеум окутывал все тело с головой, кроме лица. Употребление фаты в брачной церемонии перешло от римлян и в христианскую церковь.

Марк Силан развернулся, пошел прочь. На Пандатерию, разделить участь Агриппины, он не собирался во всех случаях, даже из любви к дочери. А ведь, казалось, готов был на все…

Калигула, опешивший было, резво затрусил за ним, как только опомнился, подальше от неприятностей. Вслед им несся смех Тиберия, победный, язвительный смех ненавидимого всеми тирана.

Но развлечения, сужденные Калигуле на сегодня, еще не кончились. Сразу за дверью будущий зять попал в цепкие «объятия» тестя. Тот был красен от гнева, не слишком вежлив. О приличиях не заботился, на преторианцев, ко всему, впрочем, привычных, насторожившихся при криках Тиберия, но не спешащих хватать их, зная переменчивость настроений императора, не оглядывался.

— Вот что я тебе скажу, мальчишка, — прошипел Марк Силан в лицо зятю, брызгая при этом слюной и морщась от презрения. — Мальчишка и есть, тогу совершеннолетнего дали тебе в девятнадцать, а могли бы и не давать вовсе, что в тебе от истинного мужчины…

Калигула улыбнулся и тестю. Много было таких, кто считал его мальчишкой, разве они что-то о нем знали? Он и сам о себе не знал еще многого, а эти, придворные льстецы, трусы и развратники, молчали бы уж, как молчит и он сам…

— Это ты смеешь, улыбаешься! Ублюдок мерзкий! Мать в ссылке, братья… Один умер, другой на пороге смерти… Их голодом морят, слышал, пока ты лижешь руки старику. Ты и девочку мою оставишь в беде, предатель, если, не ровен час, прикажут? Гладиатор, возница, какой ты там — зеленый, что ли…

— А ты? Ты разве так уж далек от меня, мой замечательный тесть?

Калигула не был зол, во всяком случае, внешне, он, как всегда, улыбался, был научен улыбаться. И еще он знал, как отражать удары, с самого детства. Пусть не так, как отец, в открытом и честном бою, но известно, как многого тот добился честностью. Урны для праха, которую они едва довезли до Рима?! Он еще помнил, как возвращаясь из Сирии, столкнулись корабли его матери с флотом Пизона. Настолько велико было у легионеров подозрение, что Пизон причастен к отравлению любимого военачальника, что они не позволили дождаться в его собственной провинции указания Цезаря, кому править Сирией. Единственное, что было ему предоставлено, — это корабли. И безопасное возвращение в Рим.

Как бесновалась мать, как хотела дать бой убийце! Как ее не пустили, ее, волчицу, стремящуюся вонзить клыки в горло ненавистного врага! У него нет столько сил, сколько у матери. Еще менее способен он вести бой по правилам, как родители… Но отразить удар, не этому ли учил его старый легионер, Теренций? И Фламинин, кентурион. Непременно отразить удар, когда хочешь остаться в живых, уж это обязательно…

— Девочку свою бережешь? — и снова он улыбался, не изменяя себе, хотя внутри все взрывалось, кипело. — Так я ее честно поимею. Была девочка, станет женщиной, моей. И ты смолчишь, хотя тебе это — смерть. Смолчишь ведь, хоть ты — не ублюдок!

— Если ты ее обидишь… Если ты только ее обидишь, — продолжал горячиться тесть. Но хватка его слабела, растерянность проступала на лице…

Калигула отбросил руки, державшие его. Пошел, насвистывая, прочь.

Впрочем, девочку Калигула не обидел. Не из страха, не из уважения к ее отцу. Из расположения к ней. Искренняя, непосредственная,

живая, Юния Клавдилла действительно была еще девочкой. Хотя в лице ее ничего не было от Друзиллы, они не были похожи, но беззаботное ее веселье, столь свойственное и сестре Калигулы, роднило. Правда, у нее не было причин горевать, в отличие от его сестер, с самого детства. Те еще могли и погрустить, и поплакать, а Калигула более всего не любил эти моменты грусти. За каждую слезу, что уронила Друзилла, он готов был ненавидеть мир все больше, больше… Он не прощал ее грусти миру.

Жизнь улыбалась Юнии, любимице отца и остальных родных, живущей безбедно и безоблачно за высокими стенами. Понять мужа она не пыталась, в том мире, где она жила до Гая, понимание мужчины и его забот не входило в порядок вещей. Она встречала его легко и весело, она подчинялась его желаниям, разделяла их… Ее улыбка была приятна взору, ее смех радовал… Он не сумел ее обидеть, хотя тянуло. После отповеди Марку Юнию Силану тянуло. Но не так сильно, чтобы обидеть существо, всем своим видом выказывавшее ему одобрение, радость, почти любовь. А все же судьба его не дремала, ему суждено было это скоро понять.

Беременность Юнии обрадовала его, ошеломила. Он привык терять близких, не обретать. Мысль о сыне потрясала. Друзилла была в Риме, а Юния — рядом, и в глубине ее тела, к которому он оказался неравнодушен, вынашивалась надежда. На продолжение его рода, которому был нанесен новый жестокий удар. Весть о смерти Друза Цезаря пришла чуть позже, чем о смерти матери. Собственно, если вести хронологию событий, вначале внезапно был обвинен в подготовке заговора и казнен Элий Сеян. Калигулу Тиберий вызвал на Капри и все же женил, не принимая сопротивления Силана, не внимая его доводам. В год консульства Луция Ливия Оцеллы Сульпиция Гальба и Луция Корнелия Суллы Феликса, septem diebus ante november kolenda [139] — умерла мать Калигулы. Вслед за нею, почти сразу — Друз Цезарь.

139

За 17 дней до ноябрьских календ, т. е. 16 октября. Обозначение римлянами чисел месяца основывалось на выделении в нём трёх главных дней, связанных первоначально со сменой фаз луны — это календы (1-й день каждого месяца), иды (13-й или 15-й день месяца) и ноны (5-й или 7-й день месяца). В марте, мае, июле, октябре иды приходились на 15-е, ноны на 7-е число, а в остальные месяцы — иды на 13-е, а ноны на 5-е число. Остальные дни обозначались посредством указания количества дней, оставшихся до ближайшего главного дня. При этом в счёт входили день, который обозначался, и ближайший главный день.

Никто не узнал этого. Никто не видел. Он улыбался на людях, как всегда. Но как он скрипел зубами, как он рыдал, как пытался разбить голову о стену в минуту, самую страшную для него…

Не жалость, не страдание по брату или матери были причиной. Или не только они. Он оплакивал род свой, уходящий в прошлое. Он ощущал себя следующим. Ответственность пугала. Как он мог вести борьбу один? Это было их правом, его семьи, Рим был их достоянием и вотчиной. Они должны были наследовать его. Драка между ними была бы неизбежна, это правда, когда Рим стал бы принадлежать одному из них. Но судьба отняла бесславно братьев, что могли бы стать достойными врагами, а стали жертвами Тиберия, заморышами… Ему было стыдно, он перебирал имена, он ужасался. После брата, то ли покончившего с собой, то ли умершего от голода, мать… — мать! Брат, Друз! Уморили голодной смертью, вот как!

Забавно, про смерть матери он узнал от Марка Силана, любящего отца.

— Что же сказали сенаторы, отец мой? — насмешливо спросил он у прячущего глаза тестя. — Что они сказали, узнав о смерти дочери прославленного полководца, Марка Випсания Агриппы, родной внучки императора Октавиана Августа, жены славного полководца Германика? Что они сказали, узнав об убийстве?

Марк Силан вздрогнул, слово «убийство» было точнее слова «смерть», оно вносило ясность, оно было пугающе правдиво…

— Они благодарили императора… За милосердие… За то, что не была удавлена и избежала позора…