Камчатка

Фигерас Марсело

Нынче я солидарен с Мэлори: ничто так не воодушевляет, как история о человеке, которому удалось переменить свою участь; в этом сумрачном мире, где тебя уверяют, что черного кобеля не отмоешь добела, я не знаю ничего более возвышенного. Еще в 1837 году Ральф Уолдо Эмерсон спорил с теми, кто проповедовал смиренную капитуляцию: «Идея, что мы появились в природе с опозданием, что мир давно уже завершен, – губительна». Нет, мир еще не завершен. Осталось еще как минимум пять миллиардов лет. Потому-то меня бесят те, кто твердит: «Все истории уже рассказаны», сводя творчество к тупому повторению того, что другие сделали удачнее и раньше, или к

лепке своих текстов из чужих строк, из объедков вчерашнего пира. С тем же успехом эти реакционеры могут утверждать, что все жизни уже прожиты, а мы – люди второго сорта, эпигоны, берущие биографии напрокат. Тем самым у нас отнимают заслуги и надежды, объявляют наши переживания пустыми капризами. Жизнь людей нашего поколения не менее значительна, чем чья-либо еще. Наоборот, наша жизнь опирается, как на фундамент, на жизнь наших предшественников – жизнь, которая уже перестала быть биологией и стала историей; жизнь, проложившую путь, который привел нас в настоящий момент, в миг, который в этом смысле больше, чем все былое вместе взятое. Подобно некоторым видам животных и растений, наши предшественники служили мостом между днем минувшим и днем сегодняшним, позволили нам перейти пропасть, увенчали собой гору, которая достигла небывалой высоты, но станет еще выше.

Говоря о том, как тесно все в природе взаимосвязано, часто используют такую метафору: дескать, стоит бабочке взмахнуть крыльями – и это даст толчок череде событий, которая в итоге повлечет за собой землетрясение в другом полушарии. Если уж мы приписываем такое могущество бабочкам, то насколько сильнее человек, который становится хозяином своей судьбы, не поддавшись тем, кто пытался ею управлять, и меняет жизнь к лучшему? Какие потрясения вызовет эта перемена в его ближайшем окружении и даже в противоположной точке земного шара? Итак, я на пару с Мэлори считаю: достаточно того, что Артур воспользовался шансом исправиться. Правда, в детстве мне больше нравилась фантастическая версия, где Артур залечивает раны на Авалоне и ждет момента, когда сможет вернуться в свое королевство.

Много лет моим Авалоном была Камчатка.

74. Мы возвращаемся и не находим ничего, кроме кромешной тьмы

Когда мы вернулись – за полночь в воскресенье, – во всем поселке не горело ни огонька. Квартал за кварталом утопал во тьме. Папа припарковался в двухстах метрах от нашей дачи. Машину поставил так, чтобы в случае боевой тревоги без труда развернуться. Мы с мамой смотрели, как папа с фонариком уходит по немощеной улице. Гном спал у меня под боком, в обнимку с обоими Гуфи. Он их всех обслюнявил. Пока папы не было, мама успела выкурить две сигареты, одну за другой.

– Похоже, просто отключили свет, – сказал папа, садясь за руль.

– А Лукас? – спросил я. Меня больше ничего не волновало.

– Лукаса нет дома.

Это утверждение отчего-то показалось мне не слишком категоричным. Едва «ситроен» въехал в ворота дачи, я выскочил из него, как метеор, и понесся искать Лукаса. Света действительно не было. Я бегал по дому, тыкаясь в стены, с громким криком: «Лукас! Лукас!» Луна, светившая в окно нашей спальни, указала мне бледным пальчиком на голый пол: спальный мешок Лукаса исчез. Это насторожило меня окончательно.

Мама предположила, что Лукас решил ночевать в другом месте, пока мы в отъезде. Винить его за это нельзя. Когда человек один, он поступает так, как ему хочется. Но волноваться не

стоит: если бы Лукас собирался отлучиться надолго, он бы обязательно оставил нам записку.

Я подумал, что эта записка, возможно, лежит где-нибудь в доме – разве в темноте ее сразу отыщешь?

Направился к бассейну – посмотреть, как там наши жабы, – и вдруг заметил в глубине сада какой-то огонек.

Огонек мигал: зажжется и погаснет, зажжется и погаснет. Как сигнал.

Я чуть не задушил Лукаса в объятиях. Он стоял, прислонившись к тополю. Tут же, на земле, лежали его спальный мешок и сумка с надписью «Japan Air Lines».

– Что ты здесь делаешь? Разве не видишь, дождь собирается?

– Вас жду.

– А что там со светом?

– Отключили во всем поселке. Темно, хоть глаз выколи.

Ответ Лукаса меня явно не убедил, и поэтому, недолго думая, я снова спросил:

– Что ты делаешь в саду?

Лукас не ответил. Казалось, его больше интересовал папа – тот увидел нас и пошел в нашу сторону. Мне стало обидно. Я вообразил, что, раз Лукас не обращает на меня внимания, значит, он предал нашу дружбу и я вправе оскорбиться. Но я не успел высказать ему свое возмущение. События опережают наши чувства.

– Можно тебя на минутку? – спросил Лукас у папы. Вместо ответа папа обратился ко мне. И просто-напросто спровадил:

– Иди помоги маме, она там одна с сумками.

Скрепя сердце я повиновался. Когда проснувшийся Гном, потянувшись, сказал мне какую-то невинную фразу, я злобно огрызнулся. Гном, захныкав, обиделся и убежал в сторону бассейна, где обнаружил в воде труп:

– Мертвая жаба! Мертвая жаба!

Как ни странно, мне полегчало. Хоть чем-то себя занять, хоть как-то отвлечься. Я послал Гнома за газетой и шпагатом, а сам достал из сарая лопату.

Мы зарыли жабу под деревом, рядом с другими.

– Это не яма, – говорил Гном жабе в бумажном саване, – а лифт. Мы тебя туда положим, и ты сразу поднимешься в жабий рай.

Гном положил жабу в могилу. Я начал заваливать ее землей. Гном осенил могилу крестным знамением – очень ловко и даже изящно – и удрал домой.

Я все еще разравнивал землю, когда подошел Лукас. Под мышкой он нес спальный мешок, с плеча свисала сумка.

– Гарри, я уезжаю.

– Сейчас? Ты что, промокнешь!

– Твой папа отвезет меня на станцию.

– А можно мне с вами?

– Нет.

– Ну почему? Я мигом закончу!

– У меня времени в обрез. Мне сто лет назад надо было уехать, но я хотел вас дождаться. Чтобы попрощаться.

Я начал трамбовать землю лопатой.

– Гарри, я уезжаю. И больше не приеду.

– Тебе обязательно надо ехать? – спросил я, утаптывая могилу кроссовками.

– Некорректный вопрос.

Я встал на колени, разыскивая камни, чтобы прикрыть могилу; нехорошо, если ночью ее разроют собаки.

– Значит, так? Даже «пока» мне не скажешь? Я-то думал, мы друзья.

– Но мы же больше никогда-никогда не увидимся!

Повисла пауза, показавшаяся мне окончательной и бесповоротной. Когда я набрал полные пригоршни камней, Лукас сказал:

– Я там в комнате оранжевую майку оставил.

Я решил, что это уже верх наглости. И не швырнул в него камнями только потому, что они мне требовались для другого дела.

– Сам за ней иди!

Начался дождь, но я этого не заметил. Не поднимаясь с колен, я втыкал в землю камни по спирали: начал с центра могилы и выкладывал виток за витком, все шире и шире, как вдруг обнаружил: рядом стоит мама.