Камень и боль
Шрифт:
Так как по мере его бушевания возрастал и гнев Пьера, правитель в конце концов поднял палку и отлупил Кардиери, так что тот убежал, получив удары от отца и от сына. Таков вечный удел слуги, так всегда ненавистен вестник несчастья. Но страшней было то, что с тех пор Лоренцо больше не приходил, не являлся. Что же теперь делать? Кардиери боится уснуть, боится оставаться один, боится ночной тишины, не оттого, что призрак мог появиться опять, а оттого, что он больше не появляется, так что, очевидно, уже решено… И Кардиери терзал руку Микеланджело, ожидая ответа на свои мучительные вопросы.
Микеланджело посинел. Да, гробы разверзаются, мертвые являются живым. Недавно город был потрясен известием, что сожженная колдунья Лаверна застигла каноника Маффеи в ночную пору и стала его обольщать. Прошла с ним часть дороги, все время улыбаясь, любезно предлагала ему себя, нежно ворковала, сулила
Время такое, что даже мертвый правитель возвращается в свой возлюбленный город, чтобы предостеречь. Микеланджело держит руки Кардиери в своих. И опять то самое, хорошо знакомое ощущение ужаса, столько раз испытанное еще в отцовском доме… Страшные, мучительные кошмары, полные ночных привидений и душ умерших… Иногда ему казалось, что он умрет от ужаса. Страх. Мало кто из людей знает по-настоящему, что такое страх. Ведь большинство боится лишь реальных предметов. А самое страшное – бояться того, что не имеет формы… Вдруг это подымается, расплывчатое, бесформенное, растущее и растекающееся во все стороны, и медленно подползает, подползает… Уехать! Но разве не всюду – край такой тьмы? Бежать! Но разве не всюду – места таких несчастий? Так в Писании сказано, я столько раз читал, что наизусть запомнил.
Он встал, твердо решившись. Высвободил свои руки из рук Кардиери, жалобный взгляд которого молил ответа.
– Лучше всего – подождать, – хрипло промолвил он. – Скоро приедет из Рима кардинал Джованни Медичи, умный человек и честный священнослужитель. Он всегда тебя любил. Он скоро приедет, ты расскажешь ему все, он отнесется к твоим словам, конечно, не так, как Пьер и Биббиена, а ты сделай, как он скажет…
– Ты прав, – с облегчением вздохнул Кардиери, – мне в голову не пришло. А кардинал Джованни очень меня любит, он музыкант. Ты дал мне хороший совет, я знал, что ты правильно посоветуешь, Микеланджело. Я передам Лоренцов приказ кардиналу Джованни. А ты как?
– Я уеду из Флоренции, – прошептал Микеланджело. – Здесь меня больше ничто не удерживает, ведь и святое Евангелие советует нам среди таких ужасов бежать. Поеду!
– Тебе страшно? – тихо промолвил Кардиери.
– Очень страшно. Я в ужасе! – склонил голову Микеланджело.
– И я тоже, – прошептал Кардиери.
– Бежим вместе, – сказал Микеланджело.
– Нет…
– Возьми с собой Аминту…
В жесте Кардиери была горечь и боль.
– Она не захочет ехать в изгнание.
– Она ведь любит тебя… Поедет…
Но Кардиери опустил руки, словно перед огромной тяжестью. И ничего не ответил.
– А без нее ты бы не поехал? – спросил шепотом Микеланджело.
– Нет…
– Но я здесь ни с чем не связан… У меня больше нет ничего общего с Медичи… И никого больше нет… Я уже раз хотел бежать – в Рим, к папе… теперь в Рим, к папе, не поеду… но куда-нибудь уеду, сбегу… бродягой стану, скитальцем… только вон из этого города, где живые и мертвые пророчат гибель…
– Микеланджело! – застонал Кардиери.
– Уеду, уеду, может, нынче же, самое позднее – завтра… Я твердо решил!
– Поговори с кем-нибудь, посоветуйся…
– С фра Джироламо? – горько улыбнулся Микеланджело.
– Нет… но хоть с фра Тимотео.
– Я как раз шел к нему, когда ты меня встретил. Но мое решение твердо. Потому что мной руководит кто-то сильней меня…
– Кто?
– Ужас.
Кардиери склонил голову и стал смотреть на размытую почву. Дождь перестал, но все кругом словно заплесневело, стало каким-то отвратительным. Всюду вязкая холодная глина, даже кусты облеплены ею, словно большими противными клейкими цветами. Дорожки покрыты лужами. Было хуже, отвратительней, чем когда шел дождь. И вдруг начало жарко палить солнце… Стало так скверно, словно вся окрестность, в свете жгучих лучей, вдруг покрылась мутным, загрязненным стеклом.
А когда Кардиери поднял голову, он увидел, что с ним никого нет.
ПЕЧАЛЬ НАД САДАМИ
Микеланджело торопливо шагал по улицам – к францисканскому монастырю, где находился фра Тимотео. Он шел по Флоренции, словно прощаясь. Смотрел
Флоренция! Никогда я не забуду тебя, вечно буду умирать от тоски по тебе, Флоренция, вдова, лишившаяся красоты, вдова, вероломно преданная, вдова, отданная в плен, вдова обезумевшая…
Уеду, нет другого выхода. Ужас.
Он спешил, задыхался. Словно мука его час от часу усиливалась. Шел с глазами, сожженными страхом. Что, если и перед ним вдруг встанет Лоренцо Маньифико, в нищенском рубище, распространяя вокруг себя запах гари, оборванный, с сожженными волосами… Я сошел бы с ума!.. Но он знал, что решенье – у фра Тимотео… Довольно одного слова старичка, одного его задушевного взгляда, его призыва к молитве… Нет, не так уж он одинок, пока у него есть этот старик… Он замедлил шаг, словно чего-то опасаясь. Ничто не ускользнет от внимательных глаз монаха. Ты ослаб, Микеланджело, – слышит он его шепот, – ослаб, потерял силу, пойдем, попросим святого покровителя нашего, синьора Франциска, и он скажет богу: двое там взывают ко мне, не могу я, боже милостивый, их оставить… Ты ослаб, как дурачок Агостино, юродивый Агостино, – или думаешь, что при мысли о красоте он не испытывал ужаса? Но виденье…
Подходя к монастырю, он услыхал похоронный звон. У него сердце упало. А брат привратник сообщил ему, что полчаса тому назад отошел фра Тимотео. "Как раз когда я говорил с Кардиери о явлении Лоренцо! – промелькнуло в голове у Микеланджело. – Если б Кардиери не остановил меня, я еще успел бы".
Брат привратник затащил его в свою келью за калиткой и там, глотая слезы, рассказал о блаженной кончине старичка.
Почувствовав приближенье последней минуты, фра Тимотео обошел, ковыляя, все кельи, прося у братьев прощения, если он кому когда сделал обиду, но ни один из них не мог вспомнить, чтобы фра Тимотео причинил ему какое-нибудь зло, так что они простились с ним многими лобызаньями, в свою очередь прося его простить им, если они когда ему согрубили и досадили. Но он со слезами уверил их, что они ни разу ничем не досадили ему, – наоборот, это ему, монаху недостойному, надо во многом каяться, но больше всего он жалеет о том, что у него – только одна жизнь, а будь у него их тысяча, он бы все их отдал служению господу Христу, – и это не для своей услады, а ради вящей славы Христовой и распространения хвалы святого покровителя нашего, нищенького синьора Франциска. И, простившись со всеми, тихо удалился к себе в келью, – как раз когда остальные ушли в часовню слушать часы, – затем и время такое выбрал, чтоб умереть, никого не обеспокоив. Воздав хвалу богу, братия вернулась и тотчас стала с великим тщанием искать фра Тимотео и нашла его лежащим на полу, на соломе, и готовящимся к смерти, с великим смирением глядя на простое и грубое, неискусно сработанное распятие на стене, которое он больше всего любил и перед которым охотней всего молился. Потом он слабым голосом исповедался и причастился святых тайн, а причастившись, почувствовал прилив сил и исполнился такой отрады душевной, что все порывался вымолвить что-то прекрасное, но не мог, а только вдруг возгласил: