Камень, или Terra Pacifica
Шрифт:
Роза Давидовна, обеспокоенная активной утечкой лучших мозгов института, прособирала по соседним комнатам ещё горстку людей учёных, обычно отсиживающихся в уединении или в компании, покуда начальство не заставляет их идти на обсуждение чужих работ или присутствовать по случаю приезда какого-нибудь светила из Первопрестольной. Она ревностно исполняла должность учёного секретаря. Те дальше дверей не углубились и, стоя у стены, разглядывали потолок.
– Вы же пропустили самое интересное, – сказала она, – сидите по углам, не ведаете, что в мире происходит.
– Вань, – обратилась она к обладателю нестандартного ума, пока не поддавшемуся утечке за пределы замечательного института, – Вань, ты продолжай. А они пусть себе ничего не знают, они так, для кворума. Для меня продолжай. И для Ленки тоже. Ведь интересно. Правда? –
– Правда, – был скудный ответ.
Леночка пыталась складывать в уме собственное впечатление от рассказа Ивана.
– Что же самого занимательного соделывается в нашем бесконечном мире? – спросила она у него.
Тот повторяться не стал. Более того, он решил высказать прямо-таки нечто щемящее, вместе с тем невероятно парадоксальное.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ ИВАНА
– А интересно то, – сказал он, – что и наша чудесная человеческая ёмкость, предназначенная для насыщения не менее чудесным содержанием под названием жизненность, она, оказывается, нашпигована массой и всецело блокирована временем. Время отделило нас от света жизненности. А начинка лишь отягощает наши ощущения. Но осаду войском времени мы представляем исключительно узким конвоем в виде линии, устремляющейся в одном направлении. В каком? Наверное, на отрезке от утраты жизненности к надежде обрести её вновь. Мы течением личной судьбы остро ощущаем ту линию, даже не пытаемся прорвать тот конвой, дабы увидеть истинный свет. Но ведь она, линия времени для каждого из нас – нечто, не имеющее толщины – фитюлечка. Нам так страшно с ней сталкиваться. Необычайно страшно. Да, в нашем представлении там – её коса. Коса конвоира. Острейшая коса. Что может быть острее вещи, не имеющей толщины? Для нас время действительно предстаёт смертельным войском, это мы давно поняли, его абсолютно тонкого орудия нам не преодолеть, его черты не переступить. Толщина полностью отсутствует, а преодолеть нельзя. Мир времени вообще нечеловеческий, потому-то он доставляет смерть. Наше пространство оказалось смертным. Выходит, по-настоящему временем измеряется лишь наша смертность, а не наша жизнь. Мы рождаемся во времени, в смерти, время же нас и убивает. Да, Кронос. Но мы живём, называем наше состояние жизнью и – совершенно потрясающе – представляем здешнюю жизнь вечной. Мы не хотим мириться с мыслью о смертности. Правильно, мы ведь ощущаем себя пространством. Полноценным пространством, ёмкостью, насыщенной жизненностью. Кстати, в детском возрасте мы вообще не замечаем времени, у нас работает в основном воображение – ощущение пространства. Ко времени дитя ещё не подтесалось. Оно пока там – в вечности. И ещё. Когда мы приближаемся к ней, к одномерной линии времени, на лице нашем появляется особая, нестандартная тень. Время так показывает себя всем остальным своим существом, всем сонмом полков и дивизий, осаждающими нас. Есть, наверное, что-то общее между любым видом теней и временем. У них одна природа. По меньшей мере, символически одна природа. Невидимая тень смерти оставляет печать на лице человека, неминуемо стоящего перед ней. Чирк, и всё. А потом остаётся лишь начинка из массы, которая никого не притягивает, никого не гнетёт и не имеет никакой стоимости…
СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА, ПОРАЗИВШЕЕ РОЗУ ДАВИДОВНУ
Роза осознанно и с восхищением оценивала собственное тело, насыщенное безграничной жизненностью и обладающее внушительным пространством. Она оценивала важность начинки личного пространства и восхищалась упрятанными в ней страстями. Но вот время её обескураживало. Она не могла представить его острейшего орудия, пронизывающего такое богатое пространство с не менее состоятельной начинкой. Тем более, жизненный фонтан, извергающийся из её пространства на большие расстояния, конечно же, не давал никаких шансов для проникновения в себя чуждого мира времени. Но оно, проклятое, лезет и лезет. И что делать?
Роза слишком далеко углубилась в собственную жизненную ёмкость, и слова Ивана её там почти не доставали. Они лишь будоражили поверхность, а в глубине вырастал ужас. Роза пыталась распознать его. А страх лишь вытягивался. Он уже заполнил всё её пространство. Он переполнил её. И заглянул в глаза. Тут и она увидела его. Оказалось, что у страха – лицо времени.
– Мне пора, – сказала она, – домой пора, к супругу.
***
Приглашённые
Кроме продвигающегося талантами Ивана, в помещении, похожем на просторный гроб с окном, оставалась одна Леночка, и она воспринимала мысль Ивана довольно близкой себе, поэтому её сознание наполнялось чем-то новым и для себя.
ЛЕНОЧКИНО СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА
Так, значит, вместо собственного человеческого мира, где жизненность – одно из полноценных его свойств, мы имеем лишь просто ускользающий от нас объём, нагло пронизанный длительностью чуждого нам мира времени. Жизненность заменена длительностью жизни. Действительно заменена или так было всегда? Нет, не всегда. Однажды заменена. Кем-то. Кем? Это чудовищно. Как грустно – жизнь потерять, но вместо неё найти всего лишь длительность жизни. И не столь уж долгую. Мы имели жизнь, да, когда-то имели, а, потеряв её, нашли взамен время жизни. Хм, пожалуй, простого времени вовсе нет. А есть только исключительно время жизни. Время жизни. Даже одно слово слитное такое – времяжизни.
Этакий вот “временно-жизненный континуум”, производящий различного вида упаковку для жизни истинной, той, которая утеряна. Кто-то совершил такой подлог. Вместо истинной вещи подкинул непроницаемую упаковку с названием. Вот почему для тех, кто всё мерит, именно время стало четвёртым измерением человеческого пространства. Да, многие больше замечают упаковку, нежели вещь внутри неё. Более того, иногда упаковка заменяет упакованную вещь, Такое нередко встречается, оно же случилось и у нас – время жизни предстало вместо неё самой. Покрасовалось. А потом кончается и её продолжительность. Истекает навсегда. Отправляется на свалку. Свалка – неизменный удел всякой упаковки.
«Ну, нет, – Леночка, похоже, на что-то решилась, прямо-таки воскликнула про себя, – нет. Упаковку – долой”! – она пока не осознавала, на что у неё хватило смелости, но зато росла уверенность и скоро превзошла все иные мысли, ощущения, представления.
Сотрудница, тем не менее, дождалась окончания исчерпывающего показа Иваном сути вселенной, взяла его за руку. Тот мгновенно её понял. Они вместе подошли к порушенной карте Грузя. Более никого в помещении не присутствовало. Возможные свидетели дальнейших приключений, мы знаем, из ближайшего окружения нашей сцены загодя удалились, кто куда. Пара столов и пара шкафов с образцами ископаемого творчества начали слегка подрагивать. Наверное, двигались по улице слишком тяжёлые автомобили.
(А тем временем)
В углу здания напротив ничего не предпринималось. Все окна его даже слегка затуманились. Там тоже, наверное, никто не хотел быть свидетелем происходящего у них почти на виду.
***
Когда Грузь чуть-чуть поднял голову от недосягаемого родничка, увидел он присутствие человеческое. Вот и конец безлюдности. Небрежно покрытая полупрозрачным белым полотном, которое колыхалось и трепетало на ветру так, что, в общем-то, ничего не прикрывало, стояла перед ним женщина. Учёный мгновенно узнал в ней журнальную фотомодель, им же сорванную с любимой карты природы Земного Шара вместе с частью Тихого океана. Афанасий поднимал взгляд всё выше и выше, вдоль всей её фигуры и далее в небо. Что-то он там искал, в занебесьи, и не находил. Фотомодель наклонилась над ним и над родничком, подобно плакучему дереву с диковинными крупными плодами, закрывая от взгляда остальные дальние и ближние миры. Затем она взяла его за руку, помогла ввергнуться в вертикальное положение. Но тут же Грузь поскользнулся на покатом камне и, невольно дав подножку новоявленной жительнице острова, свалил её и себя в соседнюю расселину.
– Да кто ты такая? Откуда ты возникла? – воскликнул Грузь сдавленным голосом под тяжестью упавшей на него фотомодели, напоминающей окружающие камни.
И сильно приглушённым голосом он добавил:
– Ты же фотография.
– А я сама не знаю, кто я такая. Имени у меня нет. А может быть, уже нашлось, ты меня назвал: «фотография». – Она быстро при этом замотала его лицо своей белой накидкой и встала.
– Мне больше всего подходит это имя, – теперь несколько сдавленно и приглушённо слышал Афанасий продолжение слов модели сквозь её же драпировку.