Камень на камень

Мысливский Веслав

— Что вам ось даст. У меня вон летось лопнула, я рожь на мельницу вез, так замест мельницы пришлось к кузнецу. Лучше б чудо какое.

— Сразу и чудо, потому что вам того захотелось.

— Было чудо в Леонтине в ту войну, только нас тогда никуда не везли.

— Я завтра пахать собирался, мы со Станухом сговорились. Там, под горкой, знаете.

— А мне цыганка наворожила, жить будешь долго. Вот бы суку эту сюда.

— Не ругайся, не ругайся, еще смерть накличешь.

— А что велишь делать? Бежать? Не убежишь. Все равно когда-то помереть надо.

— Господи Иисусе, баба одна с четырьмя

ребятишками! Но богу-то что до этого?!

— Я даже дома не сказал, чтоб скотину обрядили, если не вернусь.

— Вернетесь, вернетесь, отчего б не вернуться. Блажек Око через двадцать лет с войны пришел, хотя все уже думали, не воротится. Лысый, старый, баба в могиле, а вот вернулся. Из-за моря, что ли, не возвращались?

— И аисты в этом году вернулись, а я уже гнездо хотел скинуть — на что пустое гнездо?

— Дай только вернемся, ох и напьюсь я, честное слово. Три дня буду пить. К черту лошадь, коров, свиней, поле. Три дня не будет в доме хозяина. И три дня с бабы не слезу, была не была. Есть шестеро ребят, станет семеро, мне все едино.

— Пресвятая дева, матерь божья…

— Кончайте, смотрят на нас. Пусть не думают, что нам смерть страшна.

— Ой, страшна, Болеслав, страшна. Но коли так суждено, никуда не денешься.

— А по мне, мы лес едем сажать. Лесничий Олесь до войны по грошу за сосенку платил. Интересно, сколько они.

— Дай-то бог, чтобы лес.

— Говорю, лес, мужики, лес, что я, лес не узнаю? Вон как ветки по брезенту шуршат.

— Не знаете, люпин лучше запахивать, когда цветет или когда уже отцветет?

— Лучше уж исповедаться.

— А как без ксендза?

— Каждый сам перед собой.

— Да как же во всем себе признаться? Так, без исповедальни, без ничего? Греху в грехе, что ли, каяться? И как узнаешь, что тебе грехи отпущены?

Вдруг нас повалило, как пшеницу в поле, к кабине, и машина остановилась. Те четверо, что нас караулили, вскочили, откинули брезент, потом попрыгали на землю, опустили борт и как начали орать: вылезать! вылезать! быстро! скорее! шнель! шнель!

В первую минуту ничего не было видно, солнце нас ослепило, как все равно из норы выглянули на свет. Я подумал, может, вечное сияние так слепит глаза, но ведь это последнее, что видишь. А тут из этого сиянья прорисовался лес, и Гарус из Боженчина узнал, что это боровицкий лес, потому что ходил сюда по грибы.

Все повскакали, в машине тесно стало, точно к нам еще столько же прибавилось, но слезать никто не спешил, вроде бы из-за этих лопат, не знали, брать их, не брать. Хотя чего тут было не знать? Можно было не знать, покуда ехали. Я схватил первую попавшуюся, спрыгнул на землю. Замешкаюсь, еще заподозрят, будто я что-то задумал. А я и вправду всю дорогу думал, как бы убежать, только не было такой возможности. Но здесь, решил я, обязательно попробую. Пусть даже не получится, все равно и так конец, и так, а побегу, может, хоть пуль в себе не почувствую, сразу настигнет смерть.

Полянка была небольшая. Вокруг деревья сплошью. Дубы, буки, елки. Еще можжевельник, лещина. А трава как ковер, и полно вереску. Эх, поваляться бы на такой полянке, подышать воздухом, послушать птиц или хотя бы поглядеть, как деревья стелются по небу. А если б еще с подружкой, так не лесная

полянка, а уголок в раю. Можно даже за прародителей сойти. А тут, видать, умереть придется.

— А какие здесь были рыжики, господи, какие рыжики, — это Гарус, который следом за мной соскочил, так сокрушался об жизни. — А там, промеж дубов, и подберезовики, и белые. Хоть косой их коси, мало кто это место знал. — И даже начал было эти грибы высматривать, но один его сразу прикладом в спину и загнал в середину.

Обступили нас стеной, и тот же офицер, который драл глотку на столе перед гминой, и здесь начал орать и руками махать на тех, что еще слезали с машины. Шнель! Шнель! Кто помоложе, спрыгнул и без понуканий, остались одни старики. Для них с машины на землю все равно, что со снопов на ток. Вдобавок ни ухватиться не за что, ни опереться, вот и слезали, понятное дело, неуклюже, с опаской. Да и опять же: куда было спешить? Смерти навстречу? Когда навстречу смерти, вроде и не пристало второпях.

Наконец кое-как послезали, остался один только Стронк. Стоял, опершись на палку, у борта машины и глядел растерянно то на нас, то вниз, точно под ним была пропасть. А видя, что никто не рвется ему помочь, закричал:

— Помогите!

Гуз кинулся было, но какой-то сразу ему дуло к животу и осадил на месте. И тут офицер крикнул: Schiessen!^[10] И солдат, который ближе всех был к машине, так и прошил Стронка очередью. А Стронк палку из рук выпустил и стоит. Погодя только бухнулся, аж земля застонала.

И сразу стали нас подталкивать дулами на середину поляны. Обозначили яму метров в десять длиной, два шириной и велели копать. Одним с одной стороны, другим с другой — выходило, падать мы будем друг к другу головами.

Я больше делал вид, что копаю, а сам все время думал, как убежать, как убежать, ведь с каждой минутой смерть опрометью к нам приближалась. Напротив меня копал Зёло из Бартошиц, у него уже и слезы по лицу текли, и всхлипывал он как ребенок. Но если просто сорваться и в лес, я и до деревьев не добегу, первая же очередь меня достанет. Хотя до деревьев было шагов пятнадцать, не больше. Только позади нас эти гады стояли, один возле другого, уткнувши дула нам в спины.

Я уже начал терять надежду, потому что яма становилась все глубже. И все уже читали «Отче наш», это видно было по шевелящимся губам, а порой и слова долетали сквозь скрежет лопат.

— Ты как копаешь? Копай как следует, — услышал я вдруг сбоку укоряющий шепот Антоса, который стоял от меня слева. Глянул: этому чего надо? Я его умным считал, а тут, видать, и он со страху сдурел. И заодно посмотрел на Курася, который копал от меня по правую руку. Посмотрел и даже удивился, будто впервые увидел, какой он маленький. А ведь знал мужика тыщу лет и помнил, что маленький. Ну маленький, так маленький. Один длинный вырастает, другой коротыш, в деревне никто и внимания не обращает, раз уж господь бог столько отмерил. Правда, случается, в таком недомерке побольше силы, чем в ином долговязом, и ума больше. Я подумал, наверное, господь мне его послал, и аккурат по правую руку. Был бы верзила, как Антос, и пытаться б не стоило. Жалко, конечно, но ведь все равно ему не жить, зла он мне не попомнит, а я, может быть, спасусь.