Камень соблазна
Шрифт:
Однажды в июньский полдень, через два года после моего поступления в коллегию Монтегю, мой друг Луи и я сам удостоились высокого отличия. Впрочем, уже давно ходил слух, что кого-то из нас выберут для ответа на публичном уроке в присутствии князей Церкви. И назвали имена прелатов, нагнавшие на нас страху.
В связи с предстоящим уроком я подошел к двери кабинета, куда меня призвали, дабы предварительно расспросить. Открыл мне Беда. Исходивший от него кислый молочный запах вносил свою неприятную лепту в тяжелый и затхлый воздух. Блеклые глаза старого ректора глядели на меня сквозь щелочки прищура; некоторое время он стоял неподвижно, и только пальцы его пухлой ручки дергались, словно стремились попасть в ритм веселого мадригала. Внезапно он схватил меня за шиворот и медленно
– Давайте, Ноэль, покажите, на что он способен, вы же умеете, а мы посмотрим.
Голос был сладок, хотя в нем явственно звучали повелительные и даже настороженные интонации. Такой голос свидетельствовал о высокой должности своего обладателя. Я не видел стоящего в темноте, только его скрещенные на животе руки. Указательный палец на правой руке украшала массивная золотая печатка.
На этом собеседовании Ноэль Беда расспрашивал меня не только о вере, но и моей глубоко личной жизни. Начав с похвал, он резко, с необычным для него рвением, взял меня в оборот. Он заставил меня рассказать о моем пристрастии к чтению и о любимых книгах, о том, какие мне нравятся женщины и какие мужчины, как я люблю Христа. Схватив меня за загривок, Беда заставил меня преклонить колени и ткнул носом в деревянную раскрашенную статую святого Себастьяна, украшавшую кабинет. С той минуты я перестал понимать, что происходит.
– Являешься ли ты, как и он, воином Христовым? Воистину ли ты встал на сторону Христа? Предашь ли ты своих соучеников во имя главенства божественного права? – выкрикивал Ноэль Беда.
– Да, да, – повторял я, в отчаянии от тягостного ритуала.
Беда отпустил меня. Я был изнурен, вымотан.
– Достаточно, Ноэль. Мы довольны этим мальчиком, – проговорил человек в полумраке.
Я увидел, как на указательном пальце, направленном в мою сторону, блеснула печатка.
Я никогда не забуду, что их не заинтересовали ни мои знания, ни моя вера. Ибо они обрушили на меня град неожиданных и докучливых вопросов. Я мог бы внятно прокомментировать Послания Павла, привести примеры из Августина, к трудам которого с недавнего времени во мне пробудилась склонность. Но нет, своими беспорядочными вопросами Беда обрек меня на настоящую пытку.
«Изучение Писания требует двух вещей: как определить то, что надо истолковать, и как рассказать о том, что уже истолковано». Сей превосходный совет дал святой Августин. Однако мне казалось, что его блестящую мысль постыдно извратили: Беда неустанно заставлял излагать то, что уже истолковали другие, и не учил, как надо толковать. Следовательно, любое открытие исключалось. Когда я мусолил эту мысль, ко мне подошел каноник и сказал, что из Нуайона прибыл мой брат Антуан и привез срочное послание от нашего отца.
Брат неловко обнял меня. Я получил разрешение погулять с ним по улицам Парижа.
– У отца неприятности, – сказал он мне, – его обвиняют в том, что он обокрал Церковь… Ему надо помочь.
Чувства мои не всколыхнулись. С тревогой я спросил, позволено ли мне будет завершить учебу.
– Насколько мне известно, Церковь не станет отбирать у тебя твой доход. Но папа говорит, что тебе было бы полезнее заняться изучением права.
– А я, а мое желание, братик? Нет, я выбрал веру, это моя вера. Старик хочет, чтобы я стал, как и он, мошенником и вором! Он получает бенефиции от нескольких приходов сразу, в ущерб тем, кто имеет на них больше прав, чем он. Я отказываюсь подчиняться этой крысе! Если тебе нравится, можешь продолжать лизать ему задницу.
Когда я расстался с братом на пороге коллегии Монтегю, он выглядел печальным и встревоженным.
Однажды, после утренней молитвы, Ноэль Беда подошел ко мне и велел следовать за ним в его кабинет. Меня охватило отвращение, но не из-за гнусного запаха изо рта, к которому я привык. Это чувство возникало у меня каждый раз, стоило мне оказаться рядом с ректором. Во время собеседования, когда меня, прижав губами к чреву святого Себастьяна, подвергли длительному допросу, я почувствовал, как Беда потерял власть над собой; об этом свидетельствовало все: учащенное дыхание, руки, ерошившие мне волосы, и его вид по окончании
При виде своих ровесников с медицинского факультета Сорбонны меня охватило волнение. Судя по выражению их лиц, они готовились присутствовать при каком-то необыкновенном событии. Сознавать, что явился сюда шпионить, было очень неловко. Но разве я не сам согласился исполнить поручение, внести раздор в свой ум, боясь очутиться на достойном порицания берегу словесного потока?
Мое природное благоразумие требовало выждать, даже переждать скандал и сформировать взвешенное мнение.
На столе лежал труп; грудная клетка была вскрыта, на шее явно проступал след веревки. Кончиком хирургического ножа профессор показывал различные органы и называл соответствующие им планеты и гуморальные жидкости. Ничего нового со времен Галена. В зависимости от возраста, гуморы, кровь, слизь, желтая желчь и черная желчь пребывают в верных пропорциях, когда же какой-нибудь жидкости становится слишком много, тело начинает болеть. Профессор, как должно, соотносил географию человеческого тела с небесной географией в системе Птолемея. Я записывал как дилетант, размышляя, в чем его слова совпадают с незыблемыми истинами Писания и где здесь могут быть противоречия; неожиданно шепот заставил меня обернуться.
Сзади меня, в последнем ряду учеников, мой кузен Ги разговаривал с соседом, худым молодым человеком с жиденькой козлиной бородкой и сильным испанским акцентом. Чужестранец отчаянно вертелся и говорил все громче и громче. До меня долетали обрывки разговора. Я услышал, как он сказал, что профессор излагает далеко не все. Внезапно он вскочил и, закатив глаза, изогнулся, словно собирался плюнуть как можно дальше. И оглушительным визгом, пронзительным криком, с мгновенной сменой высоких и низких тонов, зазвучала речь, подобная стрекоту цикад, перебиваемому криком оленя. Казалось, этот голос состоял из нескольких голосов. Словно у его обладателя происходила ломка голоса.
– О мэтр! Мэтр! Да! Нет! Позвольте мне! Светила заставляют двигаться под оболочкой не одни лишь кишки… Дух, сердце, движение самого мира подчинено планетам! Бог это настоящая система сфер!
Окружавшие испанца студенты, среди которых был и Ги, шумно зааплодировали.
– Сядь, Мишель Сервет! От вас пахнет костром! Своими ослиными выходками вы ставите под угрозу наши занятия, – возмущенно воскликнул профессор, пытаясь перекричать гвалт.
Взметнув к потолку не только взгляд, но и тощую, с вытянутыми пальцами руку, испанец, казалось, повис на невидимой нитке, удерживавшей его в величественной позе, заставившей умолкнуть крикунов.
– Взметнись, о душа! Стань геометрией! Раздвинь пространство! Лети, соедини треугольник с кругом! Обними Создателя Формы. Будь вечна! О Бог!
Я был изумлен. Вокруг стояла мертвая тишина. Испанец сел, приняв отсутствующий вид равнодушного зрителя. В его сторону полетели первые оскорбления. То и дело улыбаясь, он, похоже, встречал колкости добродушно, даже с признательностью. Я посмотрел на Ги, и он меня узнал. Под шиканье и свист названный Сервет с восторженным видом покинул зал.
Раздраженный профессор завершил урок и, яростно воткнув в труп нож, вышел.