Каменная грудь
Шрифт:
Святослав отхлебнул из братины и передал ее Белобраду, а тот дальше по кругу.
Первым нарушил молчание Волдута.
– Не лишне, княже, помыслить о болотах в устье Дуная. Есть сведения, что Фока отказался от войны, ибо погряз в них со стенобитными орудиями и тяжелыми повозками. Продвижение его не превышало десяти поприщ [20] от восхода до заката.
– У Петра Кроткого до сорока тысяч воинов, немногим больше нашего, – вставил Белобрад, – войско хорошо обучено и все из болгар, без наемников.
20
Поприще – 720 м.
– Мы
– На что надеешься, Моргун? – одернул Синко. – Твои уши не удержат тебя в трясине…
Святослав ухмыльнулся.
– Верно, не хвались, идучи на рать! Болгары крепки… Они не раз ходили к Царьграду. Хотя бы Симеон, отец Петра. Греки оторвали его от родины, упрятали в монастырь, лишили престола. Пришло время, Симеон сбросил рясу, бежал и потом воевал многие греческие города. При осаде Царя-города его отравили изменники, продавшиеся ромеям… В турьем роге с вином нашли ядовитую змею.
– Олег тоже умер от змеи, – вздохнул Иван Тиверский, – вещий был, а смерти своей не предугадал. Под багряными парусами возвращался с победы, щит пригвоздил к воротам Царьграда, а умер от змеи. На все воля Божья!
Витязь тайком, чтобы не заметил князь, перекрестился.
– Что ж, Иване, – оказал Святослав, принимаясь за еду, – храбрейшие гибнут не от меча. Калокир мне рассказал, что и Никифора Фоку ждет та же участь. Супруга кесаря Феофана – та же змея. Отец ее торговец вином, сама она недавно гремела по столам деревянными кружками и подкрашивала брови нагаром глиняной плошки. Она отравила Романа Второго, его отца, отравит и Никифора…
Глаза Доброгаста слипались. Только что это? Звезда в небе то погаснет, то снова зажжется… Открыл пошире глаза. «Нет, не мерещится. Что же со звездой?.. Да ведь это ветерок дует, качает ветку вербы». И Доброгаст уснул.
Крикнула выпь, вспугнутый перепел затараторил свое «спать пора, спать пора». На берегу все уже спали, воткнув копья в землю, подложив под головы щиты. Стража вышагивала по каменистому пригорку, ссыпала к головам спящих скатанные шуршащие кремни.
Доброгасту снился сон. Явилась Судислава. Она взяла его за руку и ввела в лес… Тихо шумели столетние вязы, ели-громовки, еще какие-то деревья, корявые – корни вместо ветвей. Небо едва просвечивало сквозь густую листву, ничей голос не нарушал тишины, только синица посвистывала… Но вот на небе проступили крупные звезды-горошины.
– Видишь – дубок с дуплом, рыжий мухомор под ним… – зашептала Судислава, сжимая его руку.
Да, у мухомора стоит карлик-горбунок, кланяется низко. В руках у него венок из Опавших листьев, он подает его Доброгасту. Листья розовые, желтые, с зелеными прожилками, красные, как киевский янтарь.
– Мне сто семьдесят два года, – говорит горбунок, – и я обрываю листья в этом Оковском лесу…
Так вот оно счастье Оковского леса, о котором говорила Судислава…
– Здесь невидимый царит Угомон, – сказал горбунок.
– Здесь мы одни… одни на всю жизнь, – сказала Судислава.
Листья вдруг рассыпались, закружились, словно бы их вихрь подхватил, и застонали дубы, разверзли гнилые рты-дупла дряхлые вязы; выворачивая пахнущие землей корни, пустились в пляс вековые косматые сосны. Опутанная седыми клочьями паутины, теряя листву, бесстыдно
Сделав усилие, какое, наверное, нужно сделать птице, чтобы взлететь, Доброгаст проснулся. Луна взошла в зенит и была не больше серебряной монеты. Перегретое за день тело покрылось теперь от холода мурашками, в горле горело. Взял деревянный ушат, бросил в него камень и опустил на веревке за борт. Ушат словно бы потянули.
Странное ощущение овладело Доброгастом. Будто, легко подрагивая, ладья медленно разворачивается… тлеющие костры плывут, исчезают во мраке. Доброгаст с трудом вытянул ушат, поднес его ко рту. Колебания участились, настойчивее зажурчало по бортам. Хлестнула по лицу ветка вербы. Страшная догадка подняла Доброгаста на ноги, и в ту же минуту глухой лающий звук донесся из темноты:
– Ав-в-ва-ва!
Заметались по берегу факелы, неведомые, сросшиеся с лошадьми всадники помчались на лагерь. Стрелы осыпали ладью, ударились в борт.
– Князь! – закричал Доброгаст, бросаясь на нос ладьи, – беда, князь, печенеги!
Несколько воинов, спавших подле Святослава, подхватились и, обнажив мечи, с проклятиями попрыгали в воду. Яростно затрещали кусты. Ладью быстро выносило на середину реки.
Святослав вгляделся в темноту. Шум битвы заглушался шумом порога. Освещенные кровавыми пятнами факелов печенеги на берегу скакали во весь конский мах.
– Напрези! Напрези! – кричали они в диком восторге. – Разбей их, Напрези-тас. [21] Илдей-мэн [22] заклинаю!
21
Тас – камень (печенеж.).
22
Мэн – я (печенеж.).
Коротко, по-волчьи завыл степняк, кто-то тяжело плюхнулся в воду, разбросав золотые брызги.
– Илдей говорит – возьми руссов, Напрези-огул таг. [23]
Святослав прыгнул, спотыкаясь, побежал по скрипучим доскам настила. Над ним тонко, певуче свистнула стрела. Ладья развернулась – бортом находила на камни; положение становилось безвыходным. Князь ухватился за огромное, выточенное из дуба весло.
– Ко мне, отрок, борзее! – крикнул, натуживаясь так, что весло затрещало.
23
Огул таг – сын горы (печенеж.).
Впопыхах Доброгаст поскользнулся, упал. Святослав ткнул его носком сапога в плечо.
– Ах, чтоб тебя! Борзее, мать честна! Пропади ты пропадом!
Доброгаст встал рядом с князем, чувствуя его налившееся мускулами плечо, вцепился в весло.
– Крути, вались! Не развернемся – конец. Да ты грудью, грудью – не плечом! Упрись ногами!
Медленно выравниваясь, ладья неудержимо понеслась прямо в разверстую пасть порога. Быстро, быстро приближалась эта пасть.
– Чур нас, чур! – шептал Доброгаст побелевшими губами, крепко обнимая весло.