Каменная грудь
Шрифт:
– Нет, старче, мы не мытники, успокойся, опусти копье и вот тебе за потоптанную сеть.
Доброгаст бросил к его исполосованным синими венами ногам серебряную монету. Копье сразу же опустилось, старик поднял монету, рассмотрел:
– Настоящая, вот и зарубка есть.
Смягчился и Будимир, улыбнулся, взъерошил давно не чесанные волосы, погладил шею Доброгастова коня.
– Ну ты… каурый, тпррру… норовистый, небось?
Подошли к кучке людей, глядящих в море. Оно хлестало пеной, гремела выбрасываемая на берег галька. Валы поднимались один выше другого, росли; на хребтах появлялись седые
Обнаженная по пояс, совсем еще молодая женщина, протягивая руки, кричала:
– Сокол! Сокол! Выплывай, лада моя!.. Ты, гневный Позвизд, [35] не бушуй, утихомирься, и ты, Стрибог, повелитель ветров, не гони волну на море… Не нужно мне, Сокол, рыбы-севрюги, не нужно полосатого окуня… Покажи мне лицо твое, Сокол!
– Эх, не выплывет Сокол, зазря погибнет от своей дурости, – вполголоса сказал рыбак рядом с Доброгастом.
Хлынул проливной дождь. Его мутная завеса скрыла за собой море.
35
Позвизд – в древней Руси языческий бог погоды, ненастья.
– Лада моя, лада! – истошно кричала женщина, ударяя кулаками в обнаженную грудь. – На кого ты меня покинул горемычную! Куда ты девался, неудачливый мой!
Грохотало море, шипела между камней пена, хлестали холодные струи дождя, словно слились в одно и небо, и вода, и земля.
– Ну же, идемте, – потянул Идара за рукав старик, – не выплывет Сокол.
Поставили коней под навесом, где, развешанная серебристыми ожерельями, сушилась мелкая рыбешка, вошли в избу.
Будимир возился у печи, высекая огонь.
– А вы куда путь держите, люди? – спросил старик Доброгаста.
– В Киев, – коротко ответил тот.
– Что ж, дорога свободна… печенеги отхлынули от Белобережья, уже давненько их не видно, а то отбоя не было. Когда гречники в Царьград плыли, они все берегом шли, ждали – волна ладьи выбросит… поживиться хотели. Да не дождались – погоды тихие стояли, ведренные.
– Отойди, дед, ты мне дровишки намочишь, – вставил Будимир.
– А что, бывали схватки со степняками? – спросил Доброгаст.
– Почитай, каждый месяц. Принапрут они, все бродничество соберется здесь, на Белобережье, и начинается война. Да, лихое время – крутая волна и рваные ветрила! С печенегами воюем, с греками прошлым летом бились, а тут еще княжеские мытники. Все отбирают, чуть что – секут мечами беспощадно. Плохо стало на Белом берегу – ветер уже не тот, не морем пахнет, а розгой. Повернул, знать, ветер. Киевлянином запахло.
Старик насупился, сердито поскреб смуглую лысину и продолжал:
– Но хоть полову жуем, да на воле живем… Скажите там, в стольном, что мы своего не уступим. Мы будем крепко драться за волю и с греком, и с печенегом, и с вами, честной народ киевляне!
Доброгаст не нашел, что ответить, а Идар пробормотал:
– Киев, дедушка, вольный город…
– Врешь, добрый человек, – вскинулся рыбак, – нет воли на Руси! Давно уже князь с боярами
Доброгаст даже вздрогнул, его поразили последние слова старика – сколько в них было глубокой правды! Ни от кого раньше не слыхивал он подобных речей. Доброгаст запомнит их, в самом сердце схоронит. Значит, не он один бежал из боярской вотчины, поправ русский закон. Целый народ голодал тогда, пекся под солнцем, брел по бездорожью. Целый народ думал с ним заодно. Думал и думает!..
Ярко пылал в печке огонь, освещая избу – багры, весла, сети по стенам.
Сварилась уха, дождь перестал хлестать по крыше, но еще долго булькало кругом, журчало: звонко дробилась капель.
– Да, погиб Сокол, погиб человек, – обронил старик, прихлебывая с большой раковины, заменявшей ему ложку, – из-за жадности погиб. Больно жаден был на охоту, один отправлялся, без товарища. Дескать, все, что поймаю, – мое! Слушай, Будимир, и на ус мотай… Вот у них, значит, важное дело, – указал он на Доброгаста и Идара, – коли они вдвоем едут…
– Верно, – подхватил Идар, – свято слово «товарищ». Еще когда Русь наша вроде дитя была и мог ее обидеть каждый, кто посильнее был, собирались со всей земли люди и плыли в ладьях с товарами торговать за морем… Трудно было торговать, на порогах степняки нападали. Приходилось частые остановки делать. Ладьи разгружали, товары выносили на берег, разбивался лагерь – товарище. Люди не спали… Охраняли его все; вступая в битву, называли друг друга товарищами.
Помолчали.
– Все вопит жена Сокола, – произнес старик глухо, – чего вопить – завтра она получит его обратно, море ничего не принимает, все назад отдает. Я как-то серьгу бронзовую обронил с лодки, а через денек отшумело море и выбросило мою серьгу на камешек. Гляжу – лежит, мытая, чистенькая… Завтра, помяните мое слово, выбросит Сокола.
Наступила ночь. Море не умолкало – работало. Старик уснул, растянувшись на лавке, спал и Идар, открыв рот, всхрапывая. Доброгаст не мог спать – радостно было на душе. Радостно оттого, что рука лежала на завернутом в рогожу кафтане. Кафтан новехонький, скарлатный, [36] парчовый воротник оторочен золотой лентой – сам Святослав пожаловал. Что-то теперь делает Судислава? Как она обрадуется, когда увидит его в наряде сотского!
36
Скарлатный – суконный.
Будимир потянул за рукав, спросил шепотом:
– Что такое Киев?
– Киев – это… – Доброгаст запнулся, не знал, что сказать, – это огромный город… Хоромины каменные есть, а уж избы крепкие, бревенчатые. Народу – пропасть…
– А песни там любят?
– И песни любят… Сколько хочешь гусляров – все важные, седобородые… ходят от двора к двору, пощипывают струны.
Будимир торопливо достал из-под лавки большие с полуистертой синей росписью гусли, сверкнул глазами на Доброгаста:
– Спеть тебе или нет?