Каменное море
Шрифт:
Но неожиданно, к великому огорчению Одарки, ее замысел встретил решительное сопротивление со стороны самой «приблудной красуни». Лишь только Гликерия узнала, что вещи, которые она одела, принадлежали покойной жене Кондрата, она немедленно сбросила их с себя и одела свое рваное платье.
– Я не могу носить то, что раньше одевала его жинка… Не могу!.. Не могу!.. Не могу!..
– Да ведь пойми, тебя, может, сам бог вместо покойной Маринки ему послал. Значит, и вещи ее носить можешь, – пыталась уговорить ее Одарка.
Но Гликерии ее слова напомнили лишь то, чего не знала Одарка:
В первую минуту ее охватило раздражение: «Эта босоногая в рваном платье смуглянка еще упрямится! Ее, приблудную нищенку, одевают в роскошные платья, а она отказывается. Смотри, какую знатную панночку из себя строит…»
Из уст Одарки уже хотели сорваться в адрес Гликерии грубые, осуждающие слова. Но, взглянув в огромные, черные, полные тоски глаза молодой женщины, на дрожащие на ресницах слезы, Одарка вдруг вместо сердитых слов произнесла ласковые, непонятно откуда нахлынувшие на нее:
– Ладно, любонька моя… Ин по-твоему пусть будет… Найдем для тебя другое…
Что другое, она не договорила, потому что и сама толком не знала. И крепко поцеловала «приблудную».
Гликерия поняла, что произошло в душе старой женщины, поняла и, в свою очередь, захотела успокоить Одарку.
– Да ничего мне не надобно…
– Нет, любонька моя… Уж ты как хочешь, а одеть тебя я, как положено, одену. Все равно одену.
На другой день Одарка обошла все лавки и магазины Одессы, выбирая на свой вкус дорогие ткани. И тут скуповатая Одарка не торговалась с приказчиками, щедро тратя скудные сбережения Чухрая. Затем она пригласила портного – поляка пана Строковского и одного из лучших сапожников города – еврея Пуриса. И через неделю Гликерия предстала перед Кондратом совершенно преображенной. К ее гибкой ладной фигуре хорошо шел новый черный, отделанный красной и белой вышивкой казакин. Это была своеобразная смесь греческой и украинской одежды. Сафьяновые с восточным золотым узором сапожки дополняли костюм.
Увидев Гликерию, Кондрат обрадовался, и в то же время приуныл. Он вдруг почувствовал перед лицом такой красивой молодой женщины себя старым, словно разница в возрасте сразу легла между ними непреодолимой преградой.
– Ну, до чего же ты гарная… Прямо невеста молодая!
– Уж какая есть, – покраснела Гликерия и скромно прикрыла своими длинными ресницами радостно сверкнувшие глаза.
– Она и есть твоя суженая. Богом тебе данная, Кондратко. Богом… – вмешалась в их разговор Одарка, но ее перебила Гликерия.
– Не
Кондрат обнял и поцеловал молодую женщину.
– Видно, так и будет, – сказал он, смутившись, и попросил Одарку дрогнувшим голосом: – Благословите нас… За родных будьте. Как вернусь из похода, справим свадьбу…
XXV. Новая жена
Через месяц, возвратясь из чумацкого похода, приказчик Луки Спиридоновича Кондрат Хурделицын назвал Гликерию своей женой.
Их свадьба была скромной не потому, что на большее свадебное пиршество не хватало у жениха достатка. Хозяин Лука Спиридонович, узнав, что Кондрат женится, готов был отвалить своему лучшему приказчику кругленькую сумму, да Кондрат решительно отказался.
– Спасибо, хозяин… Ни к чему мне все это… Не весенняя у меня любовь. Сам знаешь… А осень есть осень…
На свадьбу пригласили только Селима с его женой Ефимией, которая привела своего дальнего родственника Николаса – владельца небольшого магазина, хорошо знавшего отца Гликерии. Лука Спиридонович решил, что ему, хозяину, неудобно якшаться со своим приказчиком, поэтому он не пришел, а прислал вместо себя своего управляющего Мускули с подарками для молодоженов. На свадьбу нежданно-негаданно прибыли вернувшиеся из плавания Иванко со своим рыжим капитаном Григорием Радонаки.
Присутствие сына на свадьбе тяготило Кондрата. Иванко, ставший высоким гибким юношей, уж очень был схож лицом на мать. У него были такие же продолговатые, как у Маринки, цвета утренней морской воды глаза, и Кондрату порой чудилось, что это сама его покойная жена глазами сына теперь смотрит на него. К кому же он думал, что сын в душе осуждает его женитьбу, осуждает потому, что он этим как бы оскверняет память о дорогой покойнице. Поэтому Кондрат тяжело вздыхал, против воли хмурился и, встречая взгляд сына, смущенно отворачивался.
Иванко, наделенный от природы обостренной чуткостью, сразу понял, что у его отца нелегко на душе.
После нескольких выпитых чарок горькой, когда за столом гости разговорились и стало шумно, Иванко подошел к отцу и, взяв его за локоть, прошептал:
– Не журись, батько!.. Правильно сделал, что женишься… Трудно без хозяйки в доме!..
Кондрат вытер рукавом глаза и благодарно обнял сына так, что у Иванко захрустели кости. Как ни странно, но сыновнее одобрение не сняло с его души тяжести, а скорее увеличило ее.
«Жалеет сын меня, своего отца… Чует, видно, муку мою и жалеет…» – думал Кондрат.
Самая мысль о жалости, которую питает к нему сын, казалось Кондрату ужасной. Чтобы уйти от мрачных мыслей, Кондрат усердно прикладывался к чарке, под крики «горько!» крепко целовал Гликерию, прислушивался к шумному разговору и громко смеялся вместе с гостями, когда подвыпивший Чухрай, путаясь, называл ордынца то Феофилом Мухамедовичем, то Селимом. Григория Радонаки он величал по старинке – Яшкой Рудым. Но скоро шумный разговор двух греков привлек к себе внимание всех присутствующих и заглушил шутки.