Каменные скрижали
Шрифт:
Стоя у калитки церковного дворика, на теплом свету от мигающих свеч они разглядели пышную седую бороду, настойчивый взгляд из-под кустистых бровей. Монах был в полотняном облачении оранжевого цвета, по такому цвету одежды отличают буддийских бонз, обут в сандалии на босу ногу.
— Вы из Англии?
— Нет. Мадам — австралийка, а я из Венгрии.
Монах ухватился за руку Иштвана, словно боясь, что тот вырвется и убежит.
— Боже мой, вот так подарок, — захлебнулся он от восторга и вдруг торопливо заговорил по-венгерски — Я тоже венгр, я из Колошвара. Салезианец. Здесь
— Тогда венгры еще не были свободны.
— Венгры всегда были и будут свободны. Только высшая власть в государстве… Вы эмигрант?
— Нет. Я из Будапешта.
Монах жадно заглянул в лицо Иштвану.
— И можете туда вернуться?
— А вы разве не можете, святой отец?
— Как повелят отцы-настоятели. А они привыкли, что я здесь, и я сам смирился с этим. Вот уж не думал, не гадал, что Господь пошлет мне такую радость на Рождество. Могу поговорить на родном языке. Я здесь нескольких мальчиков учил, они запоминают слова, как магнитофонная лента, но ведь они не венгры. Все равно что попугая учить.
— Мы вас не слишком задерживаем?
— Нет. Сейчас служит отец Томас Мария де Рибейра, он индус из Гоа. Моя очередь позже, когда вернутся с моря рыбаки.
— На каком языке говорите? — подошла поближе Маргит, о которой они почти забыли. — Вы венгр?
— Да.
— То-то ты обрадовался.
— Не ревнуй. А у вас есть связь с нашим посольством?
— Нет. Давным-давно прислали письмо, предложили зарегистрироваться, да я так и не собрался, а письмо куда-то задевал.
— А паспорт?
— Меня здесь все знают. Документов никто не спрашивает. Выезжать отсюда никуда не собираюсь. А в последний путь паспорт не потребуется, Господи, какое счастье — говорить по-венгерски. Вы супруги?
— Нет.
— Но поскольку вы сюда пришли, вы, надеюсь, католик? — встревожился священник, забрал в кулак бороду.
— Да.
— Может быть, хотите отобедать?
— Мы только что из-за стола. Ни в коем случае нельзя. Как-нибудь в другой раз.
Некоторое время царило молчание, монах словно устыдился собственной назойливости.
— Простите, пожалуйста. Уж так захотелось выслушать исповедь на родном языке. Здесь, в Индии, благословить земляка — это же просто счастье. Истинно знамение божье, ни с того ни с сего так не бывает. Маргит, опершись о калитку, осматривала, что там внутри храма. Теплый блик падал на ее порозовевшие щеки, играл на волосах. Из церкви плыли певучие голоса, подхватывающие литанию, и пряный запах жаркой толпы.
Задержавшиеся женщины, понимая, что опоздали, извинялись, низко кланялись, касаясь лбом вытоптанного порожка, целовали кончики пальцев, которыми прикасались к полу. Набрасывали на головы кружевные накидки и, скользнув по Маргит косым взглядом, как смотрят на неблаговоспитанную особу, проходили в часовню.
— Значит, вы, может быть, вскоре увидите наш Будапешт? Иштван уклонился от прямого ответа.
— Святой отец, вы разве не знаете о ноябрьских событиях, о Кадаре?
— А кто это?
— Ни о восстании не знаете, ни о боях в Будапеште?
— Нет. У меня нет радио. Газет не читаю. Расскажите, расскажите, что там случилось?
С
— Да уж все затихло, — горько сказал он.
— Слава богу. А то я уж было разволновался. Знаете, лучше не читать газет, нынешние журналисты придумывают такие страхолюдные заголовки — ну, никак завтра же грянет война. А на деле — ничего такого страшного. Ровным счетом, ничего. Хранит Господь.
В глубине часовни залился колокольчик. Старик отвернулся, грузно опустился на колени. Жестом пожурил, прервал разговор, призвал сосредоточиться.
Через головы коленопреклоненной толпы Иштван увидел в темных пальцах священника огнистое золото чаши и хрупкий белый кружок.
Женщины подползали к священнику на коленях, резко вставали, принимали причастие, припадали лбом к полу и на миг замирали, сжавшись в комочек и стараясь не дышать. За ними теснилась к алтарю толпа одетых в белое мужских фигур. Мужчины шаркали босыми ногами, в шагу у них болтались узлы подвязанных дхоти, свободные юбки закрывали колени.
«Отдают ли они себе отчет в том, что тут совершается? Постигают ли таинство? Я верую. Я постигаю, но не пью из этого родника, — ошеломило Иштвана отлучение от общины, предъявление обвинения в суде, где он сам был и прокурором, и судьей. — Пока я вместе с Маргит, мне не будет пощады. Господь не снизойдет к рабу своему, не скажет слова, возвещающего вечное спасение». Он прикрыл лицо ладонью, чтобы скрыть гримасу гнева и жгучей обиды на самого себя. «Ведь понимал и понимаю все это, по крайней мере, обязан понимать, если чувствую себя настолько выше единоверцев из керальской деревушки, скопища рыбаков, сборщиков копры и кокосового волокна, крестьянок, вязнущих по рисовым делянкам, девочек-подростков, задавленных возней с младшими братцами-сестричками. Любой, любая из них могут здесь с верой причаститься, лишь я не могу до тех пор, пока…» Это он сам, своею волей покинувший их, теперь приговаривает себя к отлучению, под видом обретения свободы совершена еще одна измена.
Маргит скользнула к нему, тихонько подхватила под руку, прикосновение чувствовалось сквозь тонкую одежду, усиливало муку.
— Ой, как красиво, — прошептала она, щекоча ему шею прической.
«До нее не доходит? Алтарь и молящаяся толпа видятся ей всего-навсего как многоцветное яркое зрелище. И я даже не возьмусь хоть что-то объяснить ей, потому что вынужден буду свидетельствовать против самого себя. Он существует, с этим мы готовы даже согласиться, однако Он должен служить нам, как трость, чтобы можно было опереться, а потом отставить в угол, освобождая себе руки, чтобы облапить мир. Его посещают в церкви, как в музее. Любуемся статуями и витражами, порожденными восторгом смиренного поклонения». Вспыхнули живым воспоминанием картины экскурсий, как их водят по храмам, головы задраны, чтобы обозреть фреску на своде, скользит мимо ушей гладкая декламация экскурсовода, он расхваливает балетные позы барочных святых или реализм жестокой судороги темной фигуры в миг кончины.