Каменный фундамент
Шрифт:
У Катюши начиналась сильная головная боль, путались мысли. Но ей о многом хотелось расспросить Алексея.
— От Зины еще не было писем?..
— До зимы остается в Ленинграде. А ко мне в школу Никулина назначили экономику преподавать. Пришел — и сразу: «Хочешь, говорит, между делом буду тебя математике обучать? Хромаешь в этом. Считаю себя обязанным помочь тебе».
Я к Ивану Андреевичу.
«Как вы смотрите: не получится у нас друг от друга зависимости?»
Ну, он, знаешь, как всегда, тихонько посмеялся, а потом:
«Определенно получится. Только какая зависимость? Он пришел к тебе с помощью, как друг, как товарищ. Я бы, говорит, больше удивился, если бы Никулин не предложил тебе своей помощи. Тогда это бы значило, что человек, коммунист, исправляться не хочет. А он захотел».
Разгадал я его:
«Тут без вас, выходит, не обошлось, Иван Андреевич?»
«Нет, говорит, я ни при чем. Это сделала партия, партийная организация. На пользу Никулину критика пошла. Указали ему, а он теперь сам правильный путь ищет. Думаю, найдет, исправится. А ты тоже линию свою к нему найди правильную».
«Если что, говорю, вас буду спрашивать».
Катюша вслушивалась в слова Алексея, и словно бы легче стало ей.
— Как ты отыскал… меня,
— Люди, люди мне помогли, Катенька! Без людей куда же?..
Потом опять зашатались стены… Закрыть бы глаза… Уснуть…
— Ну, ну, Леша?
Как сквозь вату, она слышала слова Алексея:
— …Миша-то полетел в Алангер, как ты ему назначила. Прилетел. Туда, сюда — нет тебя. Никто ничего в поселке не знает. Посидел Миша день, другой, третий — все то же. Вернулся ни с чем. Тревожится. А у меня и вовсе сердце разрывается. В горздрав бегаю. Там только руками разводят. Кое-кто еще уговаривает: рано, мол, тревогу бить.
А я им:
«Рано! А когда будет поздно, тогда и тревогу бить нечего. Вы понимаете или нет: на день могла она обсчитаться, а не на четыре! Знали бы вы, что там за река, от Крестов до Алангера!»
Тогда заведующий сам:
«Ладно. Ясно. Говори, что надо делать?»
«А чего! — говорю. — На Кресты на самолете меня увезите. И все. Больше ничего мне не нужно. По следам пойду».
«Да какие же следы на реке?»
«Кому как, говорю. Кому не только на реке, а и на земле следов не найти».
Заведующий:
«Тогда надо целую группу посылать. Организовать поиски как следует…»
От них я прямо к директору на лесозавод. А Николай Павлович сразу:
«Знаю. Слышал я про твою беду, Худоногов. Не допустим, чтобы в тайге погиб человек. Отпускаю тебя, на сколько потребуется, езжай, дам еще двух человек…»
Катенька!.. Катя! Заснула?.. Ну и спи. Эх, я, ботало! Того не сообразил, что тебе покой сейчас нужен…
Он поправил одеяло и легонько приподнял ее безвольно повисшую руку. Катюша не спала, она сквозь неумолчный шум в ушах слышала слова Алексея, но не было сил шевельнуть странно отяжелевшими веками и сказать ему, что она чувствует себя совсем, совсем хорошо и что ей очень хочется поскорее домой… Право же… Никакой опасности… для Костиной… семьи… теперь нет… и можно… по… ду… мать не… много… и… о… себе.
Эту историю «У Дикого» мне наперебой потом рассказывали Алексей и Катюша.
6. Начало весны
«…По радио сейчас передали сводку погоды: Красноярск — 42 градуса мороза. Иркутск — 47 градусов. Значит, и в Н-ске близко к этому. Представляю, как запушены инеем стекла в окнах, какой плотный морозный чад висит над городом!
А здесь вот уже второй день не переставая идет мелкий дождь.
В окно мне видно, как по мокрому асфальту бегут полосы желтого автомобильного света, а где-то вдали в ночном небе горит неоновая надпись: «Смотрите документальный фильм «Суд народов».
Я побывала в кино, видела этот фильм и жалела только об одном: почему меня не вызвали свидетельницей в зал суда? Почему так корректно и сдержанно разговаривают судьи с преступниками? Передо мной плыли картины памятной ленинградской зимы, и я стонала от боли и гнева. Кто-то спросил меня: «Вам нездоровится?» Не помню, как я потом очутилась на свежем воздухе, шла, наслаждаясь неумолчным шумом большого города.
Как хорошо сейчас в Ленинграде! Здесь уже не увидишь былых разрушений, день и ночь стучат молотки каменщиков, строящих новые дома; все ленинградцы живут одной целью: сделать свой город еще краше прежнего. Видели бы вы, с каким энтузиазмом работают люди, какой радостью наполнен их труд!
А лица людей? Следы минувшего горя, минувших страданий остались только в ненужных морщинах да в преждевременной седине. Это уж память навеки.
Вчера утром я была в обкоме партии. Помните, я писала вам о транспортере? Так вот, завод, изготовлявший его для нас, пренебрег нашими чертежами. Сделал по-своему и часть оборудования, несмотря на мои возражения, отгрузил. Я подняла целую бурю. Дошло до того, что меня и Пастушенко, начальника отдела сбыта завода, вызвали в промышленный отдел обкома к Муравьеву.
Конечно, истина была на моей стороне, и я не понимаю, чего ради раньше упрямился Пастушенко. Честь мундира защищал, что ли? Все было тогда поправимо и не требовало ни времени, ни денег. Но теперь, когда оборудование уже отгружено, положение приняло действительно очень острую форму. Или завод должен немедленно изготовить второй транспортер, или я должна принять то, что нам послано, и потом на месте переставлять все станки в цехе, переделывать под ними фундаменты, переносить трансмиссии. Вы представляете, что получилось?
Муравьев слушал нас молча. Я волновалась. Пастушенко невозмутимо покуривал трубку. Я нападала. Пастушенко защищался. Но защищался он нечестно: пытался все свалить на путаницу в чертежах, и это меня окончательно выводило из равновесия. Чертежи были очень точные. Я делала их сама. Но нельзя же было в обкоме партии устраивать следствие с технической экспертизой! На это, видимо, и рассчитывал Пастушенко. Он имел солидную внешность, авторитет, имя, по образованию он тоже инженер. По сравнению с ним я выглядела просто девчонкой, и я со страхом думала о том, какое может последовать решение, если доводы мои покажутся неубедительными. Тогда впереди акты, комиссии, арбитражи…
Но в это время Муравьев встал.
— Мне думается, вопрос достаточно ясен, — сказал он, — и если сибиряки обвиняют Ленинград, так…
— Не Ленинград, — я не дала ему закончить, так я была взволнована, — не Ленинград, а начальника отдела сбыта завода, который позорит честь своего завода и честь Ленинграда.
Пастушенко так и подпрыгнул на стуле. Муравьев осадил его:
— Справедливые слова. И вы, Пастушенко, потрудитесь сами из них сделать выводы. Будем считать дело решенным.
Он отцустил Пастушенко, потом, прощаясь, похвалил меня: «Вы молодец, настоящая сибирячка!»
Я не стала возражать. Пусть думает, что я коренная сибирячка. Быть ленинградцем и быть сибиряком лестно в равной степени. А сердце мое принадлежит Сибири… Но…
Вот это «но» и есть главный повод для моего письма.
Дело в том, что в первые же дни по приезде моем в Ленинград меня разыскали мои друзья и пригласили вернуться на прежнюю работу на мебельной фабрике. Застигнутая врасплох,
«Все будет зависеть от решения главка».
Я не думала, что это серьезный разговор. И вот решение главка состоялось. Мне сообщили о нем вчера, — я только вернулась из обкома. Даю вам слово, я его не добивалась, за меня хлопотали другие. Моральная ответственность моя в том, что я не противодействовала хлопотам. Но, так или иначе, я становлюсь опять ленинградкой.
Что же меня тревожит? Я не совершила ничего недостойного. Разве вернуться в свой родной город предосудительно? А Ленинград до того мне родной, что, мне кажется, я знаю в нем каждый камень, каждую пядь его земли. Пожалуй, сложится еще мнение, что для того только я и взяла сюда командировку… Но я ведь добросовестно выполнила все, что мне было поручено. Так почему же тогда возникла для меня эта дилемма: «Н-ск или Ленинград?» Почему я не могу с легким сердцем дать в Н-ск телеграмму: «Остаюсь в Ленинграде»? Почему, с другой стороны, я не могу взять решение главка и написать в ответ на него: «Я не просила перевода в Ленинград и возвращаюсь в Н-ск»?
Вы знаете, что я во всем люблю точность, ясность, определенность. Я с прилежанием математика пыталась решить эту задачу. И если уж продолжить это сравнение, я не смогла определить значение двух неизвестных… О них чуточку позже.
Когда я смотрю с общественной точки зрения, где мое место сейчас, я отвечаю: там, где я нужнее. И как коммунист добавляю: там, куда меня пошлет партия. Все остальное — второстепенное. Но если я завтра приду в обком, меня прежде всего непременно спросят: ну, а ваше желание? Какое бы решение потом ни было принято, в нем будет заключено и мое желание. Итак, мое желание?
Припомните тот теплый июньский вечер, когда мы с вами ходили на Мольтенский луг собирать лилейники… К этому я не прибавлю ни единого слова. Но для меня несомненно, что, если я останусь в Ленинграде, таких вечеров в моей жизни больше не будет.
Что же противостоит этому?
Вы знаете, у меня был жених. Возможно, это не было большой любовью, даже наверное, что не было. Но мы дали друг другу слово. Добровольное, но торжественное обещание. Этим мы определили всю свою дальнейшую личную жизнь. В моем понимании и понимании Леонида такое слово назад никогда не берется. Я знаю, Леонид его никогда не нарушил бы и не взял обратно первым. Леонид погиб в первые дни войны. Прошло с лишним пять лет. Свободна ли я от своего слова?
Меня все, даже и по документам, считали убитой во время бомбежки. А я осталась жива. О гибели Леонида нет никаких документов, об этом я знаю только по рассказам третьих лиц. А разве здесь не может быть ошибки? Не может получиться так, что Леонид жив, но убежден в моей смерти? Или другое, — на эту мысль я натолкнулась случайно, но она мне не дает покоя, — он до того изувечен, что, даже зная, где я, не хочет подать свой голос? Мне рассказывали о таких случаях.
Решение должно быть только одно, если оно будет зависеть целиком от меня: я остаюсь пока в Ленинграде. Иного решения мои понятия о морали не вмещают. Да это и норма поведения любого советского человека. Нельзя забавляться, играть в любовь, в семью. Не было слишком большого чувства? Но ведь оно вырастает из взаимного друг к другу уважения, из общности взглядов, из единого стремления жить и работать на пользу народа. Именно это служит прочной основой семьи. Все это было, все это совпадало.
Конечно, искать Леонида мне будет не легко. Но мое правило: быть честной в жизни, в своем чувстве, в своем слове. Мне сейчас нужна большая помощь друга. Как никогда. И я думаю, теперь нам стать друзьями необходимо, это тоже норма. Поэтому я вам так пишу, и вы — неужели же нет? — ответите мне…
На этом я и собиралась поставить точку. Но постучала письмоносица, передала мне открытку. Из Н-ска, от Ксении. Я прочла и глазам своим не поверила; среди прочего Ксения пишет, что Катюша со стройки уходит. Куда? Почему? Подробностей никаких. Мне в этом померещилось тревожное. Неужели опять возникли домашние нелады? А что же тогда Алексей? Или это как раз желание Алексея? Очень это странно… Объясните, пожалуйста, что же случилось?..»
Я встал и подошел к окну, заметанному толстым слоем пушистого инея. Вторую неделю палили жестокие морозы, и никакие ухищрения Ксении не спасали оконные стекла от инея: ни толстые ватные прокладки между рамами, ни березовые угли, предварительно просушенные в печке и потом положенные поверх ваты. С углов подоконника сочились серые струйки холодного воздуха. Да… А в Ленинграде, возможно, все еще дождь…
Что я должен написать Зине? Заверить ее в своей дружбе? Сказать, что она может на меня положиться? Но не эти слова сейчас ей нужны.
Взгляд мой упал на карандашный портрет Катюши, нарисованный Петром Петровичем. Он по-прежнему стоял на маленьком столике. Ксения хотела унести его к себе, я не позволил. Потом хотела отобрать и сама Катюша, я не дал и ей. Было приятно брать иногда его в руки и так, наедине, вглядываться в ее ласковые, умные глаза, любоваться мягким очертанием губ, сложенных в немного усталую улыбку… Удивительно точно сумел Петр Петрович передать на бумаге ее характерные черты. Говорят, что внешность человека бывает обманчива. Возможно, случается и так. Но к Катюше это никогда не относилось и не могло относиться. «Катя, ты не договариваешь», — однажды, не помню по какой причине, упрекнул я ее. «А чего мне договаривать, — засмеялась Катюша, — когда и так всякому ясно, чего я скажу?»
И вот Ксения неточно написанной фразой загадала Зине загадку. Конечно, так все можно подумать. Но одно дело давняя семейная ссора с Устиньей Григорьевной, другое дело — какие-то нелады, когда сам Алексей дома.
Я старался понять Зину. Своим вопросом: что же случилось? — она проверяла себя, Леонида, всех людей, за которых ручалась, что они живут в правилах новой морали, в новых нормах повседневного своего поведения.
Ответить ей на это — значило ответить на все.
Но на самом деле ничего не случилось, хотя Катюша действительно со стройки задумала уйти.
Катюша заканчивала рабочий день в медпункте. Она уже отпустила домой санитарку и теперь сидела одна за маленьким столиком, приводя в порядок записи в «историях болезней». Она не любила неряшливости и поэтому, расспрашивая своих пациентов, записывала их ответы сперва в черновую тетрадку, а потом, не торопясь, заглядывая иногда в орфографический словарь, переписывала набело в форменные бланки.
Но в этот день Катюшу задержало не только это, — она исподволь готовилась к сдаче дел. После многих разговоров Катюше удалось наконец заручиться обещанием заведующего горздравом перевести ее в медпункт лесозавода.