Каменный мост
Шрифт:
– Трупы?! А может, кто-то еще был жив? И ты их не вытащил! – перекрикивая в себе что-то, надрывался Боря, жадно оглядывая Моралеса – куда? что?
– Я не слышал больше голосов.
– Верить тебе, младший лейтенант? Вылет задерживался? Кто-нибудь выходил из салона после посадки?
– Я не заметил. – У Моралеса тряслись колени, руки, дергался рот, он закрывал глаза, словно засыпая, – но держался поближе к Боре: так надо, он здесь – и показывал: очень болит рука.
– Тварь! А ты, Мириам Л.?
– Когда м-ма-ма-мат… рас-с…
– Говори!!!
– Когда… моторы завелись… Раиса Михайловна Уманская… повернулась на сиденье и начала что-то искать под ногами.
– Где она сидела?!
– В передней части. Там меньше укачивает.
– Что она искала? Может быть, она просто что-то заметила под сиденьем?
– Она повторяла:
– Что делал Уманский?
– Константин Александрович помогал искать.
– Небольшая какая-то вещь… Но принадлежавшая именно Раисе Михайловне. Интересно!
– Начал помогать военный атташе Вдовин. В самолете ничего не нашли. Вдовин вышел и побежал на стоянку, чтобы попросить водителя посмотреть в машине. Его не было долго. Когда Раиса Михайловна увидела, что Вдовин еще издалека машет рукой: нет, не нашел – она села на свое место и сказала: не будет нам сегодня дороги. Так и вышло. Отпустите меня! Вы же наши!!!
– На колени, – Боря поднял пистолет на Моралеса, что-то беззвучно шевельнул губами и прицелился, чуть отвернувшись и прищурившись, словно целился в солнце или боялся, что через мгновение его чем-то обрызгает, – Моралес не успел побежать.
Гольцман снял фуражку, прошептав:
– Мне больно. Плохо себя очень чувствую. Пойду лягу. – Держась за бок, Гольцман побрел к дальней стене, к лифтовой шахте, по пустыне.
– Садись.
Моралес закрыл глаза и вслепую, осторожно, будто на содранную кожу, опустился на колени и понурился. Тройницкая, почуяв свою очередь, забилась в моих руках:
– Миленькие… Миле… Не убивай!!! – верещала без слов, пытаясь сцапать меня за шею, я отбивал ее руки, расцарапала мне щеку до крови, вдруг дернулась и упала на асфальт – Боря выстрелил у нее над головой.
– Какая вам разница… Отползи от товарища капитана, – негромко сказал Боря и повел пистолетом. – На колени.
Тройницкая, взвывая, причитая, не отрывая взгляда от пистолета, боком, безного перебралась поближе к Моралесу и встала так же, но не закрывала глаз и смотрела только на Борю, хотя, я чувствовал, хотела бы взглянуть на меня; я разинул пасть:
– Боря!
– Иди, – он стоял, словно о чем-то задумался тяжело; к нему не приближались люди, из-под платформ доносились не сдержанные ладонями детские крики, паровозы бешено гудели и пыхали весело клубящимся паром. Боря стоял за спинами двух горбатых, высохших фигур, над застывшим с согнутым коленом трупом, Тройницкая рыдала, не вытирая лица, но стояла на коленях точно, как Моралес, словно их где-то этому учили. Я двинулся за Гольцманом – старик, майор госбезопасности, мешком сидел в распахнутой и освещенной кабинке лифта, запрокинув от боли лицо, но так и не расстегнув форменного плаща, чтобы никого не выдать; я держал ладонью, пятнистой от крови, царапину на щеке – заживет, уже заживает, никто не успеет: где это тебя так? что за женщина тебя поцарапала? – все, что здесь, – уже прошло и заживет, не заживет только у Гольцмана. Я шагал и, как всегда, гадал на четное или нечетное количество шагов – за сколько дойду до лифта? – но не мог придумать: на что я гадаю? как должно кончиться, чтобы «хорошо», а как – «плохо»? Все кончается одинаково. Все, Боря выстрелил, еще выстрелил, я, не оглянувшись, побежал и втиснулся в покачнувшийся лифт – Боря выстрелил еще, и я обернулся: он стоял один, Моралеса и Тройницкую уже унесло, Боря стрелял вверх, прицельно – что он там увидел? Ему хотелось попасть в небо, пробить стекло, перепонки, решетки, накрывавшие вокзальную площадь, ему хотелось запустить сюда воздух и настоящий свет, получить доказательство, что небо там есть, чтобы посыпались осколки и зазвенели – но пули уходили в стружку, в наслоения ваты, ничем не возвращаясь, холостыми. Вылетела последняя гильза, он без разочарования уронил пистолет и, поддав его ногой, как ледышку, направился к нам, сгорбившись и глубоко погрузив руки в карманы, словно проводил кого-то на вокзале, всю семью отправил на юг, а сам впервые в жизни остался – работа не отпустила, так непривычно оказалось: некуда спешить, одному в опустевшем городе, в опустевшей жизни возвращаться зачем-то в пустую квартиру, где разбросаны игрушки… Мы потеснились, Боря аккуратно закрылся, заперся, нажал кнопку и, отвернувшись от всех и бесцеремонно толкаясь, бросил на пол фуражку, расстегнул и скинул плащ, снял китель, разулся, потоптавшись, избавился от брюк и накрыл все исподней рубахой – остался в трусах – двери распахнулись. – Порыбачили?
Боря прошел мимо дежурного, ударил дверь и коротким путем, по траве, мимо тропинки, не сгибая спины, как лунатик, дошел до мостков
Жажда
Гольцман никого не ждал, отхлебывал из термосной кружки и смотрел на воду, он сидел ровно, безболезненно, сказал, не оборачиваясь ко мне:
– Ясно, что самолет Уманского попал в спутный след. В полосу разреженного воздуха, оставленного взлетающим перед ними самолетом. Слишком близко взлетали. Несколько секунд. Если бы они не опоздали с вылетом… Тебе этого достаточно?
– Осталось узнать, почему задержался вылет? Что потеряла Раиса Михайловна? Без чего она не могла лететь? Если узнаем – все откроется.
Гольцман оглянулся, словно «кто это говорит?», но ничего не добавил. Возможно, ему хотелось, чтобы я ушел, хотелось посидеть одному, глядя на воду, дожидаясь лодки, но он должен работать и помнить, кто командир, кто платит, и я дернул еще:
– Как чувствуете себя?
– Извини, что я там… Думаю, давление скакнуло. Писали – неблагоприятный день. Но дообследоваться надо.
Императору пришлось проглотить эти гробы, как горькие таблетки среди многих, смерти император мог противопоставить только вечную память, зато он, как никто, знал, что с этой памятью можно сделать. Девятнадцатого февраля американский военный самолет доставил урны в Москву, некролог в «Правде» на колонку подписали Молотов (первым), Литвинов (пятым), Громыко (десятым). «Крупный деятель советской дипломатии, преданный партии Ленина—Сталина, честно прошедший жизненный путь, верный сын своего народа», – написали под фотографией взъерошенного, важного, маленького еврея в рубашке с заломленными уголками и в круглых очках. Хоронили на Новодевичьем в четыре часа дня – на ступенчатом, укрытом от снега постаменте футбольными кубками выставили урны, сверху всех одна, большая, как самовар, – Уманские? В почетный караул вставали Молотов и Шверник (как близнецы – лобастые, очкастые, усатые), Лозовский и Вышинский (в дипмундирах), провожали рабочие фабрик и заводов – чужие люди. Говорили только про Уманского, из вежливости раз добавив Раису Михайловну, Льва Ильича Тройницкого, Сергея Александровича Савина-Лазарева и Юрия Евгеньевича Вдовина. Урны поставили в ниши, солдаты трижды выстрелили в небо, и гимн Союза Советских Социалистических Республик заглушил траурный гимн и загрохотал «как символ бессмертия и торжества того великого дела, которому была посвящена жизнь т. Уманского и погибших с ним лиц» – в это мгновение я понял, что мы пытались разглядеть под снегом – лица, погибающие вместе с человеком.
Уманский погиб, и сжатая им чрез меру пружина вылетела вон: уже на следующий день «неизвестные лица» обыскали квартиру посольского завхоза Петра Кирмасова, а через три дня взломали дверь квартиры первого секретаря Гребского; «уличные хулиганы» избивали дипкурьеров, новый посол Капустин сидел тихо и все силы отдал строительству водопровода, гостей советского посольства прямо называли «шпионами ГПУ», полиция и суды обрушились на мексиканскую компартию; славянский клуб и «Общество друзей СССР» впали в ничтожество, печатались работы Троцкого и откровения перебежчиков под заглавиями «Ночь позади» и «Жизнь и смерть в СССР», наши испанские выкормыши под руководством американцев месили и выпекали мемуары «Я потерял веру в Москву», «Люди „сделанные“ в Москве»; в месяц в Мексику въезжало до двухсот пятидесяти сотрудников ФБР и ЦРУ, искали подземные ручейки, по которым утекали атомные секреты, – запахло разрывом отношений, советское посольство обходили как лепрозорий даже восточноевропейские дипломаты – всего-то за считаные недели…
Убийца Троцкого Меркадер написал матери бешеное письмо и заставил убраться в Европу, но поздно – он отсидел еще пятнадцать лет и по гроб не простил мать; она умерла в 1975 году во Франции под большим портретом императора в изголовье, он умер спустя три года на Кубе от рака костной ткани – надгробия обоим пенсионерам КГБ оплатил Советский Союз.
От Кости в Мексике остались только легенды: седла, в которых ездил, устроенный послом кегельбан, пятнадцатитонная подземная цистерна для дефицитного бензина (стоило послу пожаловаться на его нехватку), перенесенная на соседнюю улицу трамвайная линия (послу трамвайный перезвон мешал отдыхать) и любовь – секретарша Уманского влюбилась в адъютанта мексиканского президента. Возможно, ее никто не инструктировал. Хотя надежды на это нет никакой.