Каменный мост

Терехов Александр Михайлович

В Москве пепла осталось еще меньше: одноклассники Нины до дряхлости верили, что Уманские погибли при перелете в США и урна с Ниной Уманской упала в океан, те, кто постарше, считали: Костю погубило честолюбие – убеждали лететь рейсовым самолетом, но ему польстило – личный самолет президента!

Летом Чухарев заболел, остался в Москве один, жена с дочкой удалилась на дачные тридцать два километра от МКАД – к ним выбирался на выходные, доставляя персики, яблоки, сливы, абрикосы, виноград и землянику в высоком пластиковом стакане. Ночами не давали спать духота и заполонившая мозги работа: однообразно и безнадежно с десяти утра он обзванивал каждого Ххххххх Москвы, Московской области, Российской Федерации и на всякий случай Израиля и Украины – дети и внуки последнего мальчика «Четвертой империи», по данным МВД числящегося в «пропавших без вести», не находились, контора стояла пустой, секретарша, уборщица, сторож – вот все, да еще приезжал Гольцман – Александр Наумович чувствовал необходимость куда-то приходить

каждый день к десяти в выглаженньгх брюках. В перерывах Чухарев, непроизвольно вздыхая, сидел в порносайтах, просматривая проституток из числа «девушек с видеороликами», читал отзывы клиентов и опять садился звонить, жить; чувствовать себя здоровым Чухареву не давала плоть, он мучился днем, но особенно вечером – в восемь контору запирал сторож и Чухарев доставался улице, как всегда задержавшись вначале у лотка с газетами, – грудастая грузная продавщица Марина стояла допоздна. Иногда он выносил ей кофе в бумажном стакане и, пока она пила, болезненно посматривал ей за огромную пазуху, в теснины, зажатые дешевыми черными кружевными шарами белья, и стыдливо вдруг озираясь: никто не видит? Он уходил и шатался по улицам, каждый вечер выбирая новые маршруты внутри Садового, дотемна, когда уже в переулках (в Мансуровском) и бульварах (за памятником героям Плевны) выводили на продажу проституток – красивых, рослых девок с губастыми диковатыми мордами и высоко открытыми ногами, – он жадно разглядывал их, трусливо, лишь на немного сбавляя шаг. Его мучило желание, не направленное ни к кому, направленное сразу ко всем, – у него не было девушки, к которой он мог бы и хотел приехать в гости и засунуть, утолить, избавиться, – если бы она была, если бы, что еще лучше, их было много разных, а еще лучше – он мог бы любую, всех, лишь только завидя, сразу, он брал бы их (о том, почему он так хочет, о том, куда в его жизни переместилась девушка, взявшая его фамилию и заполнявшая когда-то всю жизнь, и что все это значит, будет означать, если случится, сбудется, он уже давно не думал, все решилось само – нахлынуло и затопило по горло). Ничто не могло отвлечь, Чухарева летом насадило на крюк. Работа, голос дочери в телефоне – недолгие облегчения проходили при встрече первых же (в летней вечерней Москве на каждом шагу) плотных, даже толстых ног, высоко открытых короткими шортами до нежной складки под ягодицами. Казалось, его безумный, измученный желаниями взгляд красивые тела замечали и снисходительно (или поощрительно? – и так больнее) улыбались в ответ – вот совсем близко, протяни и дотронься, но слабость отделяла его от женщин, никчемность, он не понимал, как это легко получается в кино у других. От безысходности он в неурочное… решил: на дачу! к жене! Сумки оттянули руки, с долгими пересадками до вокзала, торчал в ненужной электричке и перетаскивался в нужную, ехал, шел и, когда вышел из леса на душную и влажную дорогу, вдруг почуял: еще немного, и упаду, все, оглох; ноги остановились и подламывались, он обмер в ледяной испарине и только успел подумать одно: куда денутся сумки?.. Посидел на поваленной березе и пополз дальше, навстречу выбежала дочь, он не мог говорить; когда лег на ночь к жене, обычно они ложились порознь, чтобы выспаться, после этого короткого, жаркого, привычного облегчающего всего который раз он униженно подумал: как же мало и ничтожно то, что так страшно владеет им, ради чего столько наворочено в жизни людей, почти все, и как бессмысленно: одной не хватит, хочешь всех, но со всеми не будешь – нарастут ослепительные, жестокие и молодые другие клейкие листочки, для которых ты будешь вонючим стариком, могильным горбом, прозрачным воздухом, они будут всегда – вот что такое жестокая вечность, – все девки не состарятся вместе с тобой – почему мне не досталось что-то другое, а только это?.. Прошло? но не проходило – и каждый вечер с восьми Чухарев выходил из конторы, и толстая, огромная Марина улыбалась ему – у газетного лотка он задерживался все дольше, теперь он становился рядом с продавщицей, чтоб не мешать покупателям, не заслонять обзор, без слов признавшись, что не спешит, что идти каждый вечер ему некуда, и разволновался почему-то, когда она однажды предложила: постой еще, не уходи; они передавали друг другу каждый вечер одинаковые слова: как прошел день, устаешь без выходных, в шесть утра, знаешь, как холодно, «Советский спорт» почти совсем не берут, а питерский «Спорт» не берешь? – он смотрел на ее тяжеленные груди и сладко чуял случайные касания ее тела, когда она протискивалась мимо и нагибалась к ящикам из-под картона – в них хранились дамские романы, шариковые ручки и календари с лошадьми и котятами.

Однажды, когда он собрался уходить, Марина провожающе выбралась из-за лотка и неожиданно спросила, широко расставив туго обтянутые спортивными штанами ножищи, словно для лучшей опоры, словно ее слова требовали дополнительной устойчивости, – ему показалось, она выше его:

– А ты женат?

Она верила в «нет», прознав про него какими-то своими незаметными обходными путями, и приготовилась что-то сказать следом, то, что готовила она (может быть, и ночами), то, что получило бы смысл, оправданное, законное, но Чухарев после позорной необъяснимой паузы с усмешкой выдавил:

– Да. Конечно, – хотел добавить про дочь, но Марина так жалко покачала головой: я поняла – и еще помедлила с неловкой сожалеющей гримасой, подсмотренной в американских фильмах.

Летом (мне кажется, июнь, июль) собрались – Чухарев нашел, делал вид

«ничего особенного, я и не сомневался»:

– Все опрошенные по телефону Ххххххх отрицают родство. За триста пятьдесят долларов наши люди в МВД проверили свежую базу прописок, но уже по инициалам. И там засветилась Хххххх В.Х. – инициал отчества совпадает с нашим клиентом. Эта В. прописана по двум адресам: улица Малюгина, четырнадцать, и Фрунзенская набережная, тридцать пять дробь один. Оба телефона молчат.

– Отдыхает на даче! – подсказал Боря, наряженный в мотоциклетную куртку. Гольцман молчал: это еще не все.

– Я съездил в ДЭЗ управы «Хамовники» и купил выписку из домовой книги, что в доме на Фрунзенской прописаны Хххххх Виктория Хххххххххх, ее сын шести лет и мать Пирогова Нина Васильевна, между прочим, родом из Куйбышева, год рождения восьмой, умерла в девяностом. Фамилия, отчество Виктории совпадает. При такой редкой фамилии… Ясно, что это дочь, внук и теща нашего Ххххххх. Нам нужна дочь.

– Спаситель! Зачет! – веселился Боря. – Вот! А ты не хотел парня на работу брать! И еще что-то есть?

– Я зашел в РЭУ, Фрунзенская, двадцать шесть, там два начальника, общительные люди, любят деньги. Они проводили меня в подъезд, но квартира на звонок не ответила. Соседние две тоже. В почтовом ящике я оставил записку с просьбой связаться. Заодно вскрыл ящик и посмотрел, что там вообще есть. Кроме рекламных газет – квитанция за квартплату за июнь. В бухгалтерии РЭУ сообщили, что за квартиру не платят с апреля. Я думаю, надо отправить заказное письмо, чтобы почтальон время от времени звонил в квартиру. И через неделю выходит из отпуска техник-смотритель Елена Владимировна, зарядим ее, пусть опросит соседей: что за семья, где могут быть.

Я слушал и понимал, обмотанный сонной ватой, – подъезжаем к станции, можем потихоньку собираться, третье июня.

Присутствующие задвигались, Боря нарочито громко хвалил Чухарева:

– Заслужил – иди, отсыпайся. Ты, кстати, не обратил внимания, какая девушка внизу газетами торгует? Груди – как две твои нестриженые головы! Знаешь, прочел в газете: СПИД при половом контакте передается с вероятностью двадцать пять процентов, а гепатит В – сто!

С Чухарева каплями засочился пот, Алена прошептала: почему ты Чухареву не сказал – ему не следовало одному идти в квартиру, мало ли что он нашел адрес, ты обиделся? Ты плохо себя чувствуешь? Это от того, что ты не спишь…

Остался Боря.

– Давай купим мотоциклы и поедем в Симферополь с блондинками!

– Там сидит девочка в приемной – курьер из архива внешней политики, третий раз к нам приезжает. Света. Шестнадцать лет.

– Пусть зайдет.

Девочка села напротив: острые колени, блестящие черные туфельки на умеренном каблуке, крашеная белокурая челка, – из тех девушек, что носят на лице готово-плаксивое выражение.

– Это чулки? – передавленный, больной голос, я показал рукой: там.

Она, подумав, кивнула: да.

– Слабо показать?

Она еще подумала, закинула ногу на ногу, сгребла щепотью юбку и медленно махнула подолом – мелькнули черные кружева с завернувшимся липким краешком и белое округлое бедро.

– Ну, так быстро я ничего не увидел.

Глядя в дверь, она аккуратными складками подтащила юбку к поясу – на бедре открылась рыжая родинка с тыквенную семечку.

– Родинка.

– У меня много родинок.

– Можешь колени раздвинуть?

Она села пошире, показав клюв черных трусов. Я встал – ненавижу первые шаги, перемещения, перекладывания, раздевания, приседания, – присел у ее ног (легкие руки легли мне на затылок, слабо погрузившись в волосы), зацепил свободно отслоившиеся от живота трусы и заглянул: в самом низу, чуть подбритый, торчал кустик рыжеватых волос, из-под которых выворачивался мясистый лепесток; я поднялся, и она рывком вскочила и потянулась меня целовать суховатыми губами, я погладил согласно правилам маленький упругий зад, и после корявых танцевально-борцовских упражнений она оказалась на четвереньках, и мы опять повозились, переустанавливая приемные и выдающие части…

– Давно ты так?

– Как только в православном лицее нам объяснили, что любой грех можно замолить. – Девочка уже открыла дверь. – Пока!

Я трусливо посидел в кабинете – по конторе разносилось шуршащее старческое кваканье, разбавленное маразматическими паузами и мычаньем – телевизор? Что они смотрят? Иди, чего тебе бояться, вздохнул поглубже и распахнул дверь, словно в нее постучали и надо встретить. Двери, люди, лампы… Алена ждала меня, длиннючие, на хрен никому не нужные ноги, совершенно спокойное лицо – или делает вид, готовясь стать скучной как смерть в очередном прощанье: мне еще делать? еще стараться? Я спокоен: любимая, просто просил курьера следующий раз захватить – что? Фотографии. Мексиканские фотографии Уманского, мы проплатили их – Алена поманила меня в коридор и дальше на лестницу, я шел лениво, нехотя: я ничего тебе не должен и ничего не обещал, у меня много работы. Легко поцеловала меня – жив!

– Я забыла тебя предупредить. Сегодня у моего Сережки день рождения. Я уеду сейчас, ладно? А ты еще поработай, если хочешь, а то, наверное, устал, я постоянно над душой. Ты не обидишься? Без меня не ужинай, я приеду и тебя покормлю. Он позвал ребят в боулинг. Побуду с ним хоть немножко. Он и так скучает ужасно, – она вдруг зажмурилась и открыла уже заблестевшие глаза. – А еще день рождения. Мы всегда в этот день… Я подумала, не хотела говорить, но скажу: может быть, потом, не сейчас, пусть даже не скоро, совсем уже потом, может быть – я познакомлю вас? Я кивнул.