Каменный мост
Шрифт:
– Ну, что. Что получилось, то получилось, – после вздоха проговорил профессор, огляделся: никто не хочет добавить? – натянул и застегнул пиджак.
– Если бы они были жи-ивы, – спросонья потянулся физрук с охотничьим сожалением упущенного и покрутил кривыми пальцами, что-то выкручивая, подвихивая, дожимая, – хоть одного бы нам, чтоб кровь в нем текла, чтоб нервные окончания реагировали… И сразу – другой разговор. Люди… Они – другие, когда их сильно коснется… Такие понятливые, – сладко улыбался физрук, – когда помогаешь понять… Так и тянутся к чужой душе – как-то раскрыться, прильнуть… Щедрые становятся. Никого никому… тьфу! – то есть: ничего никому не жалко. Как Господь наш завещал, – физрук оглянулся в сторону храма Христа Спасителя и трижды энергично перекрестился, что-то неразборчиво (кроме «спаси…) и горячо шепча.
– Вы нас не убедили! – профессор посмотрел по верхним пустым рядам, и вдруг
– Я вижу… Как я вижу… – Физрук отправился в шаркающее и коряво качающееся путешествие – маятником: от профессора – ко мне, рассказывая азартно, как про борцовские схватки своей молодости. – Микоянчик соперничал с Вовкой – кто, как вы говорите, покруче… И в организации этой долбаной… И за девчонку – совсем их заклинило… Непростая, видно, эта Нина… Рано начала хвостик поднимать. И очень Вано обидно, что с ним она закончила и начала с Вовкой, – вишь, три месяца не разговаривал! До середины мая – так получается? Считай, до отъезда. А когда узнал, что уезжает, – все еще с новой силой в нем затомилось, так бывает. Да еще май, гормоны… А девчонка качалась, ей что? ей приятно – и там хорошо, и здесь интересно. Никому ничего толком не говорит. Качалась. Не зря они про дуэль заговорили – пусть пуля решит: чья. В полушутку; Вовка, конечно, проигрывал, хотя поддакивал: будем стреляться, не боюсь. Хотя сам боялся и никогда бы стреляться не пошел… – Физрук поднял на меня пустые осколочные глаза, такие серьезные, словно никогда не смеялись. – Но у Вовки свое оружие – так говорит, что ему верят. Ему надо дуэль отменить… И он утром Микояну врезает: Нинка мне дала. Попал – Микоян поплыл. Он вроде бы поверил, и не верил. Вовка ему за два дня – три раза, – физрук убедительно растопырил соответствующее количество пальцев, – тремя разными способами доказывал: трахал сам – раз; через Нину… про какой-то Париж – два. И три – через мать. Свидетелей указывал: Таню эту Рейзен, мать этой Рейзен. Я думаю, и подробностей добавлял каждый раз новых. Вот и доигрались. Микоян вытаскивает Нину и Вовку на разговор. Он – заводила, всегда у него с собой пистолет. Не может дать ей улететь, а себя оставить так – боли-ит, понимаешь, у него… Ведет на лестницу, где собирались стреляться, и место выбрали поближе к ее дому – хорошее место, чтоб напомнить: Вовка слаб – стреляться не пошел… Трус. И задает какой-то решающий вопрос. Может быть, даже в категорической такой форме, как ты сказал бы, профессор: клянись, Нина, ты со мной, а Вовкой вроде играла… Разное он мог услышать. Но одно ясно: ничего из того, что он хотел. И пора расходиться, – физрук передохнул, давая всем представить. – Вспыльчивый мальчик. Властолюбивый. Бешеный! Я думаю, первым он положил Вовку – практически в упор. Неожиданно! Вспышка гнева – тот и руки не успел из кармана достать. Уманская шаг всего успела, отвернулась, он ей – в затылок, и – сразу побежал… Повезло: никто не увидел, быстро побежал, а потом пошел, дите, – на входе в Кремль еще остановился с девкой поболтал, ему казалось: так следы заметают… Почистил пистолет. И ждал, куда вывернет. Я, слышишь, профессор, не думаю, что он собирался убить. Просто сошлось. Красивая девка. Обида. Кончилась весна, началось лето. Сирень. Пистолет под рукой. Вот что там видно, дорогой ты мой товарищ Шейнин. И тебе это тоже видно, но ты – посвободней нас, ты можешь чего-то бояться, это мы – кто? Мы – рабы, сеем песочек. А вот теперь мы пойдем, поздно уже. Мы закончили!
ШЕЙНИН: Ваши предположения, в целом, ну… скажем так: имеют право… Вы, я так понимаю, какую-то часть жизни милиции отдали? Накладывает, отпечаток… Восприятие жизни в определенных формах… Но у меня есть для вас и ваших… нечто, что сделает бессмысленными наши препирательства о выстрелах на Большом Каменном мосту и правда, как вы это называете, останется моей и на ней построят…
– Сделайте милость, скажите, – предложил профессор, подождал и обернулся ко мне, потрогав бородку, скрывая смущение и раздражение.
Шейнин молчал в своем полумраке, отсутствии, словно наслаждаясь очевидной ему близкой победой, физрук прогулялся, мягко и тяжко ступая по своему борцовскому ковру, словно измеряя, прикидывая площадь, и доложил:
– Ничего у него нет! Молчит. Сам еще не придумал!
– Я знаю, – по-мальчишески жалко сорвался я, ужаленный, распухающий пчелиной мелкой, тугой и горячей болью: сказать первым, угадать беспощадное в глазах врача, шагнуть самому в пустое, пока не столкнули, улыбнуться: «Я знаю. Ты меня больше не любишь»; уходить с прямой спиной, особенно не торопясь, мягко закрыв дверь, словно если ушел первым – не все проиграл и хозяин своему времени. – Когда следствие заканчивалось, у вас появился
ШЕЙНИН: Именно так, уважаемые товарищи.
– Мне следовало догадаться раньше, – я подошел к профессору, тот: «ничего, ничего… еще посмотрим…», – как только я увидел, что показания Вано Микояна в деле не подшиты, а вложены отдельной страничкой без нумерации и, единственные, написаны от руки, аккуратным почерком, без единого исправления.
– Они допросили его пятого июня, – вглядывался в меня профессор, – но потом показания переписали.
– Да. Чтобы добавить единственную деталь. Микоян, который так испугался, что ничего не видел у себя под носом, оказывается, заметил старика, бежавшего к мосту. Старик бежал и кричал.
– Тогда и я тоже попробую кое-что угадать, – смурно задумался профессор. – Свидетель у вас появился именно тогда, когда стало ясно, что показаниями Микояна дело не закроешь, настолько они не достоверны. Десятого июня! – точно в тот день, когда вам дали команду сворачиваться и врачи написали заключение о самоубийстве – через пять дней после кремации тела.
ШЕЙНИН: Да. Действительно, так случайно совпало. Десятое июня.
– Также, продолжу угадывать я, раз так удачно у меня получается, свидетель, которого никто не видел – а на мост прибежали десятки людей, – которого так долго и напряженно искали милиция и НКВД – семь суток! – сам пришел к следователю, оказалось: все это время он находился где-то совсем рядом, буквально под рукой…
ШЕЙНИН: Я не понимаю, к чему вы клоните, но свидетель – работник комендатуры Дома правительства.
– Там, где у вас даже домработницы – лейтенанты, – процедил физрук.
– Я также думаю, что единственный свидетель, спаситель ваш, человек достаточно уязвимый, слабый, не исключаю, что инвалид…
ШЕЙНИН: Забавно, но он действительно не очень здоров. Хотите его послушать?
ФЕДОР АЛЕКСЕЕВИЧ ОСИПОВ, 52 ГОДА, ТОКАРЬ КОМЕНДАТУРЫ ДОМА ПРАВИТЕЛЬСТВА: Я находился в двадцати пяти метрах от моста. Я поднял голову на шум проходившего по мосту троллейбуса (или трамвая?)…
– Хитро ему составили! – ухмыльнулся физрук. – Не скажет: поднял голову на выстрелы. Тогда бы он ничего не увидел, а им надо момент выстрелов зафиксировать… Вот и составили: поднял голову на троллейбус – диковину, б…, увидел! работает напротив моста, троллейбусы там каждый день… – а Шахурин совершенно случайно в этот момент и начал палить, так, ветеран?
ОСИПОВ: Категорически утверждаю: на моих глазах мальчик выстрелил в девочку. И перед выстрелом зашел как бы сзади… Я очень взволновался и быстрее пошел к мосту… Когда я поднялся на площадку лестницы, пистолета в руках мальчика не было. Мальчик лежал на спине. Левая рука в кармане, правая, почти сжатая в кулак, вытянута вдоль туловища.
– Так почему же свидетель неделю не заявлял ничего следствию? Он работник комендатуры Дома правительства – он не мог не знать, зачем сотрудники НКВД опрашивают жильцов квартир с окнами на мост…
ШЕЙНИН: Осипов больной, необразованный… Откуда ему знать, что он – единственный?
– Но Осипов – инвалид, не может быстро передвигаться, он сделал усилие, чтобы оказаться первым на площадке лестницы, и, трудно предположить, что, увидев открывшуюся картину, он смог быстро удалиться. Да и вряд ли он этого хотел. Зачем тогда торопился на место преступления, превозмогая недуг? Чтобы все рассмотреть. Что он делает дальше? Скорее всего пытается позвать на помощь. Первым подбежавшим рассказывает, что, как… Но постовая Степанчикова появилась на площадке лестницы минуты через три, начался опрос свидетелей. Осипова там уже не было. И ни один свидетель не сказал: я сам не видел, но был тут один инвалид…
ШЕЙНИН: Знаете, это уже настолько отвлеченный и недостаточно серьезный разговор… Постовая могла ошибаться, свидетели старались держаться подальше – время у нас такое… А вот теперь мы будем заканчивать, – и он поднялся, ему неприятно…
– Последний вопрос! Осипов находился в двадцати пяти метрах от моста. Он начал движение сразу после выстрелов. Одновременно за пистолетом побежал Микоян. Но Микоян находился от лестницы намного дальше. Вспомним: он сделал несколько шагов, обернулся на слова Шахурина: «Я тебя догоню!», сделал еще несколько шагов, опять обернулся и увидел, как Уманская и Шахурин спускаются на лестницу, и затем, если мы ему верим, шел не меньше минуты, пусть и не быстро… Микоян успел добежать до лестницы, спуститься на площадку, схватить пистолет и обратно подняться по лестнице на мост – вы считаете, что Осипов за это же время не прошел и двадцати пяти метров? Даже издали, даже не поднимаясь на лестницу, свидетель увидел бы все, что на ней происходило! Скорее всего он двигался, постоянно поднимая голову на место выстрелов – есть там кто еще? Он не мог не увидеть убегающую фигуру с пистолетом в руке!