Каменный мост
Шрифт:
В автобусе (ненавижу потное метро) я растянул на просвет пересказанное, отмечая протертости и узелки: так незаметно во что-то врастаешь, а потом понимаешь – моя жизнь; почитал объявления – «Усыпление. Вывоз, кастрация, стерилизация. Без выходных», рекламные щиты боролись со СПИДом – «Жизнь дороже мгновения сомнительного удовольствия», и усмехнулся – «сомнительное удовольствие» не напишет даже старик, и внезапно, коротко и небольно, но со страхом подумал про собственное прошлое: надо научиться, пока еще что-то есть впереди, обжить прошлое, обмерить шагами, спланировать, что ставить куда – место, что на последнее время станет пристанищем, единственным курортом, куда хватит сил доехать и отдохнуть, – удобно ли оно? Сухо? Прохладно? Всего ли в нем хватает? Прокормит ли оно? Что добавить, чем еще запастись? Не завелись ли мучения и неясные, плохо освещенные места? Надо уже сейчас
Допоздна – вдруг не дождется и уснет? не хотелось туда, где мало людей, – гулял по магазину: шоколад для похудения, под огромным плакатом «Планирование семьи» штабелями в семь рядов лежали разноцветные упаковки презервативов, среди бьющей хвостами рыбы коченел на ледяном постаменте огромный рак – клешни ему от греха подальше склеили аккуратными бумажными полосками белого цвета. На усах его висели немые капельки влаги, словно слезы.
Передо мной стояла женщина с табличкой на лице «все лучшее позади», к ней еще можно было обратиться «девушка», выкладывала кассиру под нос свою жизнь: бутылку вина, тампоны и кусок сыра. Мужик в черной шапке собирал пустые тележки за стеклянными разъезжающимися дверьми.
Где бы я ни ночевал, в лифте встречается огромная собака неизвестной мне породы – черная толстая морда, сама коричневая, гладкая и саблей хвост. Словно одна и та же. И ее просто возят за мной.
Мария не спала: будешь ужинать? Пойдем погуляем, я поняла, как тебе заснуть, – свежий воздух; мы остановились посреди детской площадки, окруженные звездами и безлюдными окнами, за которыми угадывались шкафы или стояла пыльная ночь; смерть – единственное слово, что не скучнеет со временем.
В парке через дорогу бродили радостные подростки с пивом.
Не люблю август. Он короткий. Слабый. Бессмысленный, порабощенный осенью и нестойкий. Завален жухлыми березовыми листьями, пронизан мыслями о школе, болезнях, работе. Прощально пахнет трава. Я потрогал ее ладони: не замерзла? Мария вздохнула и обняла меня, припала, словно пытаясь что-то расслышать внутри.
– Расскажи свой день.
Мне показалось, что Мезенцов не жил с Ольгой накануне ее смерти, в лучшем случае «бывал»… Мне показалось: он не собирался жить с Вознесенской дальше… Мне показалось, записку он потерял не случайно…
Я немного испугался: каждый встречный рассказывает историю добровольной смерти красивой девушки, продолжая, но всякий раз изменяя, освещая другие механизмы и кнопки «пуск!» – играют со мной; нужно угадать – кольцо в каком кулаке, но я знал: в таких играх все кулаки оказываются пустыми; все нужное мне знает Р-ов, нужно просто поднабраться сил, чтобы разомкнуть ему пальчики.
– Опять нет настроения? – погладила плечо. – Тогда слушай мои дни. Я нашла мэйл Щукина в Германии и послала ему письмо. Карина Проскурина, свидетельница на свадьбе, нашлась пока только в Интернете. Она называет себя «покровительницей влюбленных» и «послом святого Валентина». Провела демонстрацию «за любовь», участвовали три человека. Живет на Красноармейской. Есть ее фотография – Проскурина сидит на диване в окружении мягких красных сердечек. Ищу телефон. Телефон Натэллы Вознесенской ищу через мэрию. Женщина, что ее помнит, сперва ушла в отпуск, а теперь уволилась и сидит на даче. Звоню раз в неделю, обещает, но постоянно застаю ее с сумками в дверях и кто-то ждет
Я прислушался: море погромыхивало вдали, словно кто-то двигал мебель, тяжелыми рывками, натисками прибоя. У Марии поскреблось в горле – так всегда, когда человек готовится сказать важное:
– Как-то страшно за тебя. Все, что связано с Петровой… А теперь с Олей. Нас куда-то заманивают. Ты и так много сделал. Всех не вернешь. Тебе, мне кажется… – рылась она впотьмах в аптечке под рябой засиженной мухами лампочкой, выдирая из фольги белую спасительную пуговицу таблетки, – надо признать, что все вот это, – обвела она рукой вокруг себя, – вот это – не одна твоя жизнь, живой не только ты. Есть еще жизни. Совсем другие жизни! Ты понимаешь?! Это – совсем другая жизнь!! И ты не можешь с ними ничего… И если ты не сможешь вернуть эту девушку, другую, это не значит, – крепко она прихватила меня, – что тебя не должно больше быть. Ты останешься, – встряхивала меня, упрашивая, – ты будешь всегда. Со мной. Если захочешь… С другими… – К ней не подбегали на помощь примеры, никто, если бы я основывал тайное общество в школе, собрал бы тех, кто осмелится вернуть в мир смерть, как-то подравняться с окружающими (может многое помочь, например, фотографическое дело), захватить хотя бы первый ненаселенный пункт, но не с кем… Или – научиться переносить жизнь как огонь – тоже не получилось, наши показания, возможно, согреют, но это не мы, а «что-то почитать»; можно захлопнуть дело на любом доказанном эпизоде, жизнь приросла, она не выходит наружу, приросла к этим костям и мясу, к тому, про что не скажешь «вот я», но ничего другого… все остальное – фотографии, записи голосов, видеофайлы, надгробия и детские рисунки – нельзя уничтожать, нельзя на «пригодится?» отвечать «никогда», я ненавижу людей, способных влегкую выбросить в мусор конверт с младенческой прядкой, найденный в чемодане «на выброс», даже если младенец вырос, состарился, лично не знаком и давно умер. – Мне. Ты очень нужен мне. Ты всегда будешь, – зажмурилась и поцеловала легко-легко и рассмеялась.
– Что ты смеешься? Мария прошептала:
– Нельзя? – и поцеловала еще, безвкусными губами. Я ни о чем не думал: глубокие мысли мне недоступны.
Мне никому нечего сообщить. И сделать я тоже ничего не могу. Никогда не занимал первого места. Мечтал быть бортинженером, когда все – первым пилотом. Стоять с бас-гитарой за спиной у патлатого солиста на сцене ДК железнодорожников. Подавать мячи героям. Полузащитником, но не нападающим. Радистом разведгруппы. Не мечтал быть командармом, только геройским командиром батальона. Боюсь даже лотерейных билетов. Кругом слаб. Стараюсь сразу предупредить.
– Ничего не знаю про тебя. Ты москвичка?
– Ты оставишь Вознесенскую там? О ней позаботятся.
– Нет, я. Я представляю интересы мертвых. Это у меня есть выбор. А какой у нее выбор? Я – или ничего. Да молчи!
– Хочешь спать? – прежде чем лечь, она присаживалась на колени проверить политую грядку: сорняки и посевы.
– Да.
– Вот видишь. Это свежий воздух. Каждый вечер будем гулять. И разговаривать. Или молчать, как захочешь. Спи. – Она помедлила, не веря, что прошла все вагоны и никто не приехал, значит – завтра, и ушла; я поворочался, приятно лежать на полу, как в лодке. – Соседи завтра уезжают на неделю, у них в Саранске разбился насмерть двоюродный брат. Будем одни. – Позже мне послышалось: плачет.
– Ты что?
– Зачем ты так Борю? Боря такой был… Все вспоминаю: такой жалкий последнее время. Глаза прятал. Так старался радоваться – каждому дню! Очень переживал за тебя. Ты не забывай его, пожалуйста! Слышишь? И Александр Наумович… Давай навестим Гольцмана?
Мы полежали еще, совсем тихонько, вдруг сплю. Мария прошептала:
– Хочу, чтоб ты понял: Бог есть, – шептала убежденным, спокойным голосом, уверенным в разуме и добре окружающих нас предметов и явлений. – Бог есть. Спокойной ночи, милый…
Я непривычно захотел тишины, мягкого, уснуть и попытался представить себе, что я иду из ниоткуда в никуда. Без цели. Никто не ждет. Каким я тогда буду? Наверное, очень внимательным к встречным людям, потому что человек не может один вынести все, и поплыл, засыпая, погружаясь в младенческое мирное тепло, радость неподвижности – паутинную сладость беспамятства, доброго дела, но – вздрогнул, судорогой встряхнуло меня, – перелег поудобней, побежал за сном, догнать, снова оказаться на пути у этой теплой сонной реки, еще долго гнался, ждал и даже казалось… но – нет. Упустил. Я понял: не хочу спать. Надо подниматься, идти ждать утра на кухню.