Каменный мост
Шрифт:
Она напряженно промолчала – новые высокие сапоги подняли ее худощавое тело еще, расстегнутый короткий плащ расступался, давая посквозить сквозь клеточки, сетку, петли надутой бельевыми приспособлениями груди – не такая и маленькая грудь; она подкрасила побелее волосы и красиво уложила челку до бровей, чуть заслонив краешек глаза, и предельно серьезна – недоверчивые глаза замкнутого ребенка под сделанными тонкими бровями, на ресницах избыток туши; она умела смотреть с достоинством, красиво сомкнув невеселые, страдающие губы, верхняя – с мягким зубчиком, если не подрисован; я подсчитал тусклую кожу, бывалые руки с заметными жилами, опущенные уголки рта и складочки под глазами, годы в конторе и запах житейской пыли – лет двадцать семь. Двадцать восемь. Пара мужиков, первого можно
– Вы заболели? Вы же знаете, как меня зовут.
– Просто не сплю. Негде жить. Многие зовут переночевать, но не бескорыстно. – Каждой надо вставить, и помнить, что говорил прошлый раз, и сказать что-то другое; она все смотрела на меня. – Поизносился? Стирать некому. Не на что купить… Заказ сделали, работы нет. Ничего, а я люблю старую одежду! Рваную. Скучаю только по горячей воде. – Мы пошли закоулками меж оград. – Столько разговаривал с вами эти годы… Мы успели прожить с вами столько историй – от невинных до «для взрослых»… И даже хуже. Все получил от вас, нечего больше хотеть. Обнаруживаю в себе все признаки любви: робость, страх посмотреть в лицо… Начинаю говорить – заикаюсь, вы моим шуткам не улыбаетесь. Близость с вами представляется чем-то невероятным… Вершиной. И обладание вашим телом – неслыханное счастье, и хватит его на вечность… Так не бывает, а верю. Видите: иду и трясусь, не могу представить, как вас за руку взять. Никогда не думал, что буду чувствовать что-то такое… По-школьному. Думать по утрам: увижу ее. И ради этого вставать. И жизнь имеет смысл, радостный смысл…
– Вы избегали меня.
– Я думал… Я много что представлял… Но думал, вы меня обязательно оттолкнете, и потом будет болеть. Да и я вам ничего не могу дать. Даже денег. Я не умею – ни мужем, ни любовником, ни другом. А если не пробовать, то не заболит, останется неизвестность – вдруг могло бы.
– Вы все время говорите: боль, боль… Но ведь и какие-то другие ощущения, – слабо и скучно ответила она, не сводя с меня глаз. – Что с Александром Наумовичем?
– Не знаю. А что с ним? А, он ложится на операцию, вырежут полип из кишки. Про Гольцмана я… чтоб вытащить вас из дома. А на самом деле… С собой телефон? Алексей Алексеевич Овсяников. Скажи: по моему заданию ищешь могилу Оли Вознесенской, чтобы сфотографировать. Скажи: прямо сейчас на кладбище, стоишь у крематория, у центрального входа, куда дальше? Не давай опомниться, ты уже идешь, говори на ходу, пусть услышит сбивчивое дыхание… – Нужен девичий будоражащий голос, его порадует – девушка знает о его любви, прошел месяц с нашего разговора, столько воспоминаний, поднялось облако от моих копыт и накрыло его с головой, незнакомой девушке Овсяников не откажет. – Но тебе нужна не могила, хрен бы с ней… Как-то надо втиснуть вопрос: с кем Вознесенская дружила? Хотя бы одного живого, но не только имя, кем работает, где живет… Быстро, быстро говори, и самое главное: в твоем голосе должна быть слепая сила, ты не видишь его, но уверена, что он не сможет тебе не ответить – давай!
Мария отошла, приложив телефон к голове, словно грея ладонью ухо – надуло и ухо болит, а я озирался и по-волчьи щерился на могилы: нет, к этому невозможно подготовиться. Даже к старости. Даже к презрению молодых. Я, боясь, оглянулся: слушает, записывает! И волновался, как на свидании, когда ждешь незнакомую, и только голос, и думаешь про каждую: она? Только не она! Пускай вот эта! – и она десятки раз поменяет облик и только потом… Только не тот мрамор. Не та провисшая проволочная ограда.
– Есть?
– Она дружила с Хол-мян-ским. Вместе отдыхали. Зовут Александр. Драматург. Больше никого не назвал.
– Выбрал самого безвредного. Того, чья память играет за него.
– Ольга лежит рядом с отцом и бабушкой. За могилой ухаживает вторая жена отца. Какое-то имя… Невнятно сказал: Элина… Или Э-велина. Ключи от ограды только у нее. Никому не дает. По центральной аллее до крематория. Дальше направо по основной дороге идти
– Не обижайтесь. Дальше я один.
Я четыре раза пропахал «правую сторону», и вглубь и вкось, думая: спиливают розу, ведь не лень ночью на кладбище пилить во тьме – сколько силы дремлет в народе. Нет. И побрел назад.
Может быть, я свернул у кирпичного круга, а есть еще поближе – бетонный? Ввели в заблуждение «две минуты идти»: Овсяников медленно ходит, и – они стояли рядом, три камня – Маргарита Михайловна ВОЗНЕСЕНСКАЯ 1907–1984 (и еще муж с братом), ПЕТР ПЕТРОВИЧ ВОЗНЕСЕНСКИЙ 1927–1995, ОЛЬГА ВОЗНЕСЕНСКАЯ 1953 (невнятно выбито, «53» как «55») – 1975; два, что посвежей (когда хоронили отца, подновили камень и дочери) с православными крестами. Гвоздики, верба, елочные лапы, все выложено узорами, на могиле Ольги – мелкие голубые цветы, в большом порядке, хотя большой порядок не всегда свидетельствует о большом сердце или большой любви, – отыскать бы эти памятливые и верные руки.
– Натэлла Трофимовна Вознесенская. Могила записана на нее.
Наверное, дочь офицера. Послевоенные офицеры причудливо называли дочерей: трофейные фильмы, трофейные зажигалки, жажда счастья, выбежать из судьбы…
– Телефон не дам, – регистратор Ваганьково пять сот не взяла, она узнала меня и задумалась о смертельных неприятностях, доставляемых неприметными прохожими. На! – тысячу рублей. – Могу только позвонить при вас.
И набрала, но Трофимовны не оказалось дома, ее сожительнице продиктовали мой телефон, и я знал: не позвонит – да и я бы не позвонил.
…Так неожиданно, что я испугался: а? – за рукав, незнакомое существо!
– Вот, – Мария подстерегла и протянула два ключа на проволочном колечке и записанный адрес. – Будет надо – живите, сколько хотите, у меня. Просто так, – даже не засмеялась, ей не стало смешно, дескать – не за это, а всего лишь немного тепла, то есть: отдашь все, а потом и еще; топталась рядом, настроилась «вместе к метро».
– Прости. Но после осмотра могил мне надо остаться одному. Осмыслить. Прощайте! – Я свернул в кусты, порасстегивался и с наслаждением наконец-то отлил под бетонный забор с надписью «Единая Россия – сильная Россия». Холмянский, я взял след. И побежал, оставалось мало времени, деревья и погоды выветривались, испарялись из глаз и теряли смысл, куда им деться, и цены, завтраки, бывалость зубной щетки и глухонемые разговоры с банкоматом.
В преждевременных воспоминаниях, не обеспеченных золотым запасом лауреатских медалей из коробочек с бархатным, словно запыленным нутром, Холмянского А. поминали «надеждой русской драматургии» с оттенком «а не сбылось», канул в Штаты; в Интернете нашлась почта [email protected] и фото похмельного малого в вязаной шапке на фоне рекламы стирального порошка – я написал и через две минуты получил извещение: адреса не существует; две недели я нюхал звонками воздух: где? – вдруг Холмянский нашелся в Москве – мыл золото на телевизионных приисках – и назначил встречу у кафе «Делифранс» на Маяковке; я полчаса ждал на солнышке, наблюдая, как два придурковатых панка раздавали купоны на посещение новой кофейни:
– Вторая чашка бесплатно!
Я все ждал молодого – почему? – потому, что Ольга умерла молодой – нет, ждал такого, как я, и ошибочно опознал седого волнующегося типа с хорошим загаром, стоявшего у музыкальных афиш, глянул на часы – ровно:
– Вы Холмянский?
– Нет.
И сразу – Холмянский подошел, высокий, метр девяносто, вялоязыкий, вялощекий, весь словно сшит из подушки, узкоплечий мальчишка в свитерке и светлых брюках, заспанные глазки за очками, безмятежность идиота – рассеянный, несуетливый, меланхоличный – хотел бы я зайти далеко за полтинник вот таким – вялая ладонь, словно порок сердца; мы опустились за крохотный столик, Холмянский набил трубку, официант в длинном переднике оценил мой вид и мрачно попросил: