Каменный мост
Шрифт:
…Мария рассказывала биографию, с упором на милые, слезные подробности: наконец-то появился тот, кому:
– Когда я была маленькой, я нашла в детском саду отрубленный палец в песочнице и отнесла воспитательнице. Я думала: он от куклы.
Я вдруг заметил, что слева от меня пропорхала, пронеслась серая птица. Словно воробей. Слушать я уже не мог. Я то и дело ошеломленно оглядывался за спину – это должно было еще где-то летать. Что я увидел? Или муха пронеслась, а мне показалось? Я украдкой поозирался.
Какая-то муха летала под люстрой малым квадратом, словно что-то вынюхивая, но мелкая – не она.
– Моя любимая передача. – Я воткнулся в «Футбол
Во тьме я лег на разъехавшиеся подушки, накрылся душистым одеялом и приготовился к вечернему разговору – плата за постой, скучнее только расстегивать на жене лифчик. В туалет пошаркала старушка или старик тяжелыми ногами, как на лыжах, ледником, гадом – на унитазе заснет.
– Вы спите? – Марии хотелось заглушить журчания и всплески, словно она… – Вы нашли юмориста, что познакомил Олю и Р-ова?
– Нет. В журнале «Континент» за 2003 год написано: Щукин три года торговал на рынке турецкими вещами. Потом отчаялся и уехал в Германию. Спокойной ночи.
– Только если не будете засыпать, сразу меня разбудите. У нас тихо здесь. Нестрашно. – Я надеялся, спит, когда она вдруг прошептала: – А что именно привлекло вас во мне? Ну, в самом начале…
Что бы придумать, ну?
– Глаза.
Она довольно шевельнулась:
– Да, про силу своих глаз я знаю.
Уже измучился ждать, когда она задышала спокойно, нестесненно; я нашел кухню, подтащил табурет поближе к подоконнику, меж фиалок нашлось место для пары локтей – внизу проносились редкие машины, напротив не спали окна пустых комнат и мерцающие телевизоры алкоголиков, я нащелкал в телефоне «love-радио» и прижал пальцем наушник к уху. Срывающимся голосом говорила девушка:
– Передайте, пожалуйста, эту песню человеку, которого я очень любила… Любила его много лет. А он меня не любил. А я страдала. Очень. А вот теперь я почувствовала, что смогла его забыть. Забыть нашу любовь. И передайте, пожалуйста, для него песню. Пусть он знает, что я его забыла. Хотя очень любила. И не могла забыть. Потому что любовь моя была настоящей, а не то, что сейчас есть у него. Он не понимает сейчас, но когда-нибудь поймет… что так любить его, как я… – оборвали на полуслове, я, не оглядываясь на часы, знал время – время шло сейчас хорошо, вот с половины пятого начнет растягиваться, ползти, замирать и мучить.
– Почему вы меня не разбудили? – Мария прятала за дверь голые коленки; хотелось обнять и спасти. – Вам неудобно на полу? Ложитесь со мной. Диван широкий, мы не помешаем друг другу. Вам надо спать, – страдала, – вы так долго не протянете. Вы не сможете работать!
– Сейчас приду. Посижу немного и приду.
И: – Нет, – на «хотите, я с вами посижу?», «сделать вам чай?» и «вам не холодно?».
Идет ночь, кажется: смерть останавливается и перестает грызть, просто лежит рядом, сомкнув зубы на твоем горле, и не грызет до девяти утра, тебя оставляют одного в кровати; когда человек спит, его почему-то все оставляют, словно он уже умер, немного умер, можно передохнуть в темноте, чувствуя на глотке холод отдыхающих зубов.
Я ждал у «Шоколадницы», Кутузовский, 28, Ольгу Бирюкову. Никак не идет, вдруг не останется свободных… тогда в пиццерию на Большую Дорогомиловскую. Узнавал ее в пятке роковых
– Вы курите?
– Да, к сожалению. – Мы забрались на второй этаж и сели с краю, она захлопнула меню: – Я здесь все знаю. – И закурила, повелев: – Сперва расскажите вы.
Я лгал, запоминая гнутый золотой браслет, три кольца, серьги, огромные, как шоколадные конфеты из плоской коробки, цепочку, жемчужное ожерелье; вряд ли она думала, что надеть для встречи со мной.
– Оля родилась шестого марта. На следующий день после смерти Сталина. Родители скрывали радость, когда покупали шампанское. Она пришла к нам в школу в Леонтьевском переулке классе в четвертом – центральная, аристократическая школа, дети артистов, музыкантов, режиссеров, секретарей обкомов – мы подружились. У нас была какая-то общность. Она держала меня за сестру. Оля жила в доме шесть на Тверской, возле телеграфа, напротив, в доме пять, жила Маша Котова. Вот у Машки мы и собирались, пусть Холмянский не сочиняет.
– Вы помните родителей Вознесенской? Ее бабушку – Анастасию Петрову?
– Про бабушку Петрову я ничего не слышала. Существовала бабушка Муца, добрейшая. Существовал дядя дебил, как некий дальний родственник, за которым надо ухаживать. Ираида привозила из бесконечных командировок книги на английском языке. О работе ее в моей памяти никаких следов. Кажется, переводчица-синхронистка.
Отец возглавлял юридический отдел Моссовета. Очень высокий, вздернутый нос, холеный. Рано имел тенденцию к седине… Держал себя странно для советского чиновника, одевался не партикулярно: клетчатые пиджаки изобиловали, горчичные, в коричневую клетку, желтые галстуки. За одним столом мы сидели с ним только на поминках. На поминках Петрович сильно опьянел и говорил: если бы я знал, что в роду Оли душевнобольные, я б держал ее взаперти… Это Мезенцов начал называть его Петрович…
– Мезенцов?
С облегчением выговорила, словно выловив из туфли мешавший камешек, прокашлявшись, избавившись от невидимой неловкости, мешавшей ей с первого мгновения:
– Оля была замужем за Мезенцовым. Потом девятнадцать лет его женой была я.
Я усиленно пожевал блин с шоколадом и тщательно вытерся салфеткой, размещая в неполные двадцать три года мужа Овсяникова, мужа Мезенцова и сына Р-ова, хозяина рыжей собаки.
– Холмянский рассказывал про вашу компанию, что…
– Ничего подобного! Никакого самиздата! Без политики, по Би-би-си ловили только «Битлз». Какие у нас могли быть разговоры?! Культура и мужики!
– А… что Оля суховата и рациональна?
– Никакой рациональности! О будущем не думала абсолютно. Когда женщина настолько хороша, то все устраивается само. Она не предназначалась для учебы или работы. Оле нельзя работать, никакой дисциплины, что-то в генах ей мешало…. По дому ничего не делала. Не могла вставать в институт. Покупались будильники. Но – не могу и не хочу. Лежала и страдала: что на этот раз врать? Каждое утро. Однажды сказала: сломала ногу в ванной, и месяц в институте не появлялась. В другой раз сказала: не знаю, почему я не пришла на учебу. Чудовищная неприспособленность к быту. И душевная щедрость. Я на ее фоне просто стерва.