Каменный мост

Терехов Александр Михайлович

…На вечер купил диск «Желтая Эммануэль», и зря, – чуть ли не шестидесятых годов, знаменитая впоследствии блондинка Илона Сталер, еще с собственными скромными грудями и черной копной внизу, совокупления показывают сквозь плохо прозрачные занавески или садовые решетки; худая китаянка лежит на пожилом парне и шепчет: «Люби меня, Джорджи! Всей силой люби», – а когда он уснул, вспорола себе живот и опять улеглась сверху. Лучше б взял «Медсестры-скромницы» с негритянками и трансами!

Фамилии-отчества

Лет по семьдесят – живы ли мальчики? Прожили своё в тени отцов, никто не знает их норок. Я расставил на столешнице восемь оловянных фигурок.

Отцов семь. Барабанов – почти ничего, даже инициалов, «сидел в приемной Анастаса Ивановича Микояна», «очень живой», полный, невысокого роста, добрый малый и простак, нуль, по Ххххххх – можно собрать книжную полку. Станислав Реденс, сын сапожника из Западного края, комиссар государственной безопасности 1 ранга, легендарный племянник Дзержинского, женился на доброй Анне

Сергеевне, старшей сестре императорской супруги самоубийцы Нади. Реденс обедал с императором в семейном кругу, губил людей во имя… Крымские зачистки, голод на Украине, подписи, утверждающие многотысячные смерти в Белоруссии; по приказу времени стал польским шпионом и 12 февраля получил свое в том лучшем виде, что доставался лишь генералам и вождям: из камеры во двор внутренней тюрьмы, выезд в «черном воронке» на Малую Лубянку, и через площадь Дзержинского (говорили, кстати, что Дзержинский скончался у Реденса на руках) до Ильинки, во двор страшного дома 23 (рядом с аптекой); по черной лестнице конвейер подымал их на второй этаж на бессонные глаза Военной коллегии Верховного суда Советского Союза – ровно на столько секунд, чтобы послушать приговор, – по лестнице их направляли в подвал, и дежурный комендант стрелял в затылок.

С правой, еще теплой, поджатой ноги снимали обувь и на большой палец бечевкой приматывали фанерную бирку с номером, намалеванным чернильным карандашом (есть ли сейчас химические карандаши? в моем прошлом они существовали), – имя больше не требовалось. Жена Реденса – прошло несколько лет – отправилась в ссылку терять рассудок, младший сын написал книгу о величии императора и засилье сионистов, а со старшим, Леонидом, мы еще сыграем в «поищем и найдем».

Что мы знаем про Петра Ивановича Кирпичникова, зама члена ГКО «по вопросам вооружений», заместителя Берии? Присвоил «хорьх» немецкого посла Шуленбурга, сына назвал в честь Дзержинского – Феликс; мог ли зам, мошка просить Берию за сына? Или спросить: что хоть там натворил мой оболтус? Нет, молчал, страдал и ждал, как бы самого не убили в этом перевертыше. Обычно сперва – родителей, а потом детей, а здесь отцы готовились следом, лежали на бессонных ложах: что он там, наш, наговорит…

Предатель, гад, перебежчик Резун, подписавший свои книги «Суворов», с ненавистью проследил биографию «Руды» – Рафаэла Павловича Хмельницкого с баснословными подробностями – сам Руда врал или сын Артемчик, первый фантазер школы 175? С древности адъютант наркома Ворошилова «по особым поручениям», получил в подарок от императора (вот оно!) «парабеллум» с гравировкой «Моему другу Руде от Сталина» и восьмиместный «паккард». Повредив хребет (с Ворошиловым спасался от бомбежки на дрезине), Хмельницкий покинул фронт и развернул в парке имени Горького выставку образцов трофейного оружия, взяв в руки душепогубительное распределение легковых автомобилей побежденных армий. Сына опознали среди живых музейные старухи Дома правительства – семидесятилетний Артемчик кричал: где моя фамилия на мраморной доске жильцов – жертв сталинского произвола (за что же ты сидел, Артем?). Мог ли Руда просить Ворошилова? Маршал – единственный, кто говорил императору «ты», остальных давно убили. Но конница Ворошилова с пиками молодецки полегла еще в финскую, Ленинград и Волховский фронт умножили позор маршала на десять, ему, чтобы не расстрелять перед строем с оторванными погонами, выделили должность тыловой крысы. Стал бы он скрестись: «Коба…» ради…

Мог Бакулев? Главный хирург; уроженец села Успенское сидел за одной партой и пел в церковном хоре с Поскребышевым, тенью императора; за бильярдным столом подружился с коммунистическими аристократами: начальником тыла Хрулевым, адмиралом Кузнецовым, Василием Сталиным да Власиком, воеводой императорской охраны, – было к кому постучаться… Наверное, да. Но все-таки – нет. Кто он такой? Врач, холуй, врачей хватает, какая могла быть признательность за вчерашние истории болезней, он по жизни обязан… Нет, папа Бакулев не стучался и не кашлял в смущении в сенях… Что у нас на него? Удержался от вступления в партию (а то «сделаете из меня министра»), третья хирургия Третьей градской, в молодости жил бедно, подрабатывал игрой на бильярде в трактирах, сын спал в бельевой корзине – где он?

Микоян – и только – что-то мог, глубокой ночью, в императорском кабинете, улучив… после «обсуждений», отточив за месяц страданий, стерилизовав, отпарив, обескровив, высушив, перебрав на свету, откатав до бисерной сухости смертельно опасные слова, произнести задрожавшими… отец! один мой сын полег под Сталинградом, и двое – в тюрьме, школьники, Иосиф Виссарионович, ученики, восьми– и шестиклассник… Спросить (просить он не мог) спросил, что-то ему ответили, но вряд ли кого-то спас, а только показал: я слаб, железный не весь, еще есть во мне… живое. Как там сказал купленный нами в ФСБ? Если дело открыть, Кавказ взвоет – вот про кого, уголок мозаики готов, все камешки легли на место.

На полях бесчисленных воспоминаний микояновского клана лишь однажды мелькнул черный плащ: «Дети пошли гулять на речку. И не вернулись. Так Берия мстил Микояну», – и замолчали. Хотя при Хрущеве бы и развить, и вовсе бы уже вывернуться в последние царствования, когда верхние конечности Микояна по локти окунули в кровь. Тут бы сыновьям и сказать: это неправда! папа не виноват! Ведь и мы – как это? – испили в составе народа, так сказать, из этой… и нас, короче, не обошло! нас, даже малых детей… пожрал этот, кровавый, тьфу! да как его… а! – молох тоталитаризма! – но шести-и восьмиклассник немо промолчали, словно храня позор, и все вокруг промолчали, словно – тайный позор.

Да

что ж там такое поместилось внутри, рядом с убитой Ниной, опять думал я над бумагами, ощущая охотничье-жертвенный холодок вдоль позвоночника от шеи к летящему хвостугону. Что про них? Серго по ученой части, изучал зачем-то жизнь и деятельность Уманского К. А Вано – генерал-лейтенант в конструкторском бюро у дяди; отношения в семье, по свидетельствам разных там, отличались пустотой: обязательные соединения за обедом, никто не перечит отцу, самая большая угроза матери: «Я скажу папе!», нет ничего страшнее отцовского гнева… Микоянчики исполняли все свои несдержанные желания, жили шумно и широко. Алексей Микоян запутался в любовях, отец отобрал пропуск в Кремль и закатывался: «Я его разжалую! Из генералов – в лейтенанты! В Сибирь сошлю!!!» – но сходило с рук, все всегда сходило с рук. Кроме того, единственного раза, когда на них вдруг взглянул император. Свидетель припомнил: в телевизоре в передаче про кремлевских пустоцветных детей Серго Микоян упомянул вдруг про Шахурина и покрутил рукой у седого виска: «Сумасшедший!» Но – не продолжил: из-за него меня посадили и еще семерых…

Я собирался спать, когда позвонил Гольцман.

– Я попросил наших людей посмотреть базы МВД. С высокой степенью вероятности можно сказать, что Барабанов, Хххххх и Кирпичников мертвы. Живые – пятеро.

Но это мы еще посмотрим.

Уже на диване, под одеялом, потушив свет, я подумал про Вендта, немецкого коммуниста – и его Петрова «очень любила». Если немца не казнили, неужели ни разочка не захотелось ему увидеть сына? Должно быть, нет; с дебилом остается только мать. И все же: не жить в одной комнате, так увидеть, привезти немецкую игрушку из Германской Демократической Республики, пояснить, отчего вечером солнце уходит спать, – провести медленной рукой по пахучей макушке инвалидного своего жалкого бессмертия, бесконечного страшного сна, беззвучно припасть на прощанье к Петровой, давя на щеках слезы: держись… Или хоть написать «вышли фото нашего…». Роковую женщину он мог разлюбить, за измены возненавидеть, она на допросе могла спасать свою шкуру и немца топить, но мальчик Вася… Я подумал, как ему теперь в интернате над манной и гречневой кашей, привязывают ли ремнями, чтобы персонал отдохнул?.. Я пластался на жестком матрасе, прихваченный этими ремнями, как багаж, в запахе собственного пота, мне всегда жарко… гудели плафоны на высоком потолке, лучше заснуть, я никогда не засыпаю днем… лежится легче, если не гневаться, если не биться, если никто не подойдет и потуже не затянет ремни, ударив по морде раз! и два! – словно украдкой… если о чем-то задуматься, чтобы не думать всегда одно: «вот пройдет время», не наблюдать, как улиточно время ползет… еще хорошо, когда ты не один и кто-то подает разный голос, когда в соприкосновениях кожи щекочуще не прорастает пот и ты много разного можешь: полежать, склонив голову направо, потом полежать, склонив голову налево, а потом видеть жаркие пятна на изнанке века, а еще – не видеть ничего, сделать ночь… Если бы! Но меня привязывали так, чтоб я видел только окно, наполненное сиреневой и пыльной пустотой, чтоб не проник в голову голос, читающий мне понятное по отдельным словам и непонятное в целом. Уж лучше впитывать коридорные звуки и выращивать из них жизнь: «На ужин!» – и ползущее шарканье гада, покрытого чешуей шлепанцев, бахил и тапок, металлические искры разбора ложек-вилок из лотка, костяной стук тарелок, горбатые передвижки стульев, телевизионный ветер – чуть ближе донесся, чуть дальше – вот и еще сколько-то прошло, если еще у меня были где-то стрелки или наглядный песок, проглотил, как-то устал, прожил свое и стал телезрителем, прожил в полном бездействии, завороженный картиной приближающейся смерти, словно привели, велели тут пока обождать и оставили, и пусто ждешь, когда придут старшие и заберут…

Алена рывком распахнула дверь (я все-таки почувствовал техническое облегчение – следствию часто нужны привлекательные женские персонажи), одетая в белый весенний короткий плащ, осветлив волосы, отрастив длинные ноги в загорелых колготках, она подбежала и повалилась на меня:

– Любимый! – Удивительная способность все перетерпеть! зализать в углу, плакать не здесь, прижалась и потерлась сильней, с чувственным стоном, ей кажется, что женщины – моя слабость и надо просто самой ее утолять, освоить проститутские приемы и делать вид, что всегда хочется, и я приручусь, и будем ходить об руку до масштабного инсульта, когда появится возможность припомнить все, перед тем как перевалить мусор через оградку. – Любимый! – целовала, задыхаясь, словно за ней гнались. – Любимый мой! – и долго сидела рядом, припоминающе касаясь пальцами моего лица, как слепая. – Знаешь, последнее время я часто представляю себе одну картину, – она красиво поглядела в сторону, где эта картина немедленно зажглась. – Небольшая квартира в одну комнату. Или дощатый домик в Подмосковье. За чистым, вымытым окном видны ветки цветущей яблони. У окна стоит твой стол, шкафы с книгами, альбомами, разложены карты, ты работаешь… Я тихонько вожусь на кухне, я тебе не мешаю… Потом захожу, обнимаю тебя, снимаю яблочные лепестки с волос… вот так: пора обедать. За обедом ты рассказываешь все, что у тебя на душе, – я все-все принимаю, я всегда рядом. А потом ухожу забрать Сережку из школы, вечером ты мне звонишь, говоришь, как жил без меня. Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я прихожу опять утром, рано-рано, когда ты еще спишь… И целую тебя вот сюда, в висок: доброе утро… Милый… Ты знаешь, я поняла, что для счастья очень немного надо: молоко, черный хлеб, чтобы ты был рядом… Я бы тебе родила, я крепкая. Я бы даже бросила курить… Ты хотел бы так? – Она достала зубастые клещи в кровавых пятнах и приготовилась.