Каменный мост

Терехов Александр Михайлович

Слишком много горечи накопили все прошедшие годы – чего стоит отказ нам с тобой от еды дома, Тасина скупость на всякие мелочи вплоть до ваксы и т. д. Да ты и сам никогда особенно не блистал проявлением интереса и чуткости ко мне.

Увлеченный ходом своей жизни, ты не очень часто думал обо мне: бывали случаи, что ты считал меня братом-неудачником.

Были тяжелые для меня морально, физически и материально годы моего комвзводства. Ты и Тася, живя то в Москве, то в Лондоне, мало замечали меня. Тасю раздражала моя «солдатская грубость», это раздражение она могла показать в обществе, я для тебя проходил стороной. Был я не особенно хорошо одет, жил самостоятельной штопкой – помню горький случай, когда ты приехал из Лондона на

короткое время и опять скоро уехал, но чемоданы с костюмами и бельем не оставил дома, а сдал на хранение тете Соне – там надежнее! У тебя даже и мысли не было помочь мне одеться. Разве я так же отнесся к тебе, когда ты очутился в таком же положении, остался без работы? Я сказал: мои вещи – твои.

Теперь у меня есть жена и сын, живу я невольно на две квартиры, что очень дорого, ты сейчас получаешь, наверное, не меньше меня – разве ты вспомнил, что пора выкупать заложенные тобой мои облигации? Разве ты предложил мне не платить за квартиру в Москве – ведь я полтора года твоего пребывания в Батуме не возлагал на тебя подобных тяжестей?

Все страшным образом соединились единым фронтом против Вали, у всех моя жена не в почете. «Гражданская война» дома привела к тому, что я без боли в сердце не могу думать о московских делах, перестал спать, похудел – измучился до последней степени.

Но я ставлю перед собой весь этот вопрос в следующем разрезе: только за отношение к твоей дочери и обоим Тасиным детям вы оба должны, обязаны были идти на многое, даже на уступки, чтобы создать нормальные моральные условия жизни моей жене и моему ребенку. К этому вас обязывает чувство долга перед своей честью и передо мной. Если вы это не можете и не хотите делать (пусть даже Валя во многом виновата, пусть она сама во многом была бестактна), совместная жизнь Вали и Таси невозможна. Раз так – я целиком перехожу на сторону Вали. Потому, что она моя жена и мать моего сына. Потому, что судьею ее качеств и ее отношения ко мне могу быть только я сам. Потому, что она дала мне и любовь, и внимание, и ласку, и заботу, и понимание. Потому, что всего этого я от вас никогда не получал и не получу. Потому, что с вами я опять буду (нрзб) одинок.

Если вы не хотите, чтобы все это случилось, сломите себя и создайте немедленный перелом в отношениях и обязательно со знаками внешнего внимания к Вале (вот как требует она!). Я считаю, что вы оба – неоплатные должники передо мной. Если ж для вас этот путь неприемлем – будем расходиться. Я окончательно измучился в тревогах за наш дом и его жизнь, я стал больным человеком. Мои привязанности останутся к вам неизменными, но тогда я пойму, что оплатить мои счета вам нечем.

Вот что я хотел сказать тебе, Петя. Доведи об этом до сведения Таси и всех, кого хочешь, и ответь мне. Я очень устал, сейчас поздно: м. б. я (зачеркнуто старухой, никаких там «м. б.» – все именно так!!!).

Привет всем. Митя.

Июль 1941 года. Могилев (внимание, последнее письмо от живого)

Я был в боях и опасности, но сейчас благополучен и вне опасности.

У нас еще нет своего почтового адреса, не могу сообщить тебе, куда писать. Я очень сожалею об этом, т. к. тревожусь за тебя и Сашеньку, не имея о вас известий.

Родная ты моя Валюша, я тебя люблю всей душой и бесконечно тревожусь за тебя и Сашеньку. Вы самые дорогие и близкие мне люди, жизни без которых я себе не представляю.

Как внезапно началась эта война, которая разлучила нас. Я утешаю себя мыслью, что на случай необходимости в Москве есть кому помочь и поддержать тебя. Помни и думай обо мне, моя родная, напоминай обо мне Сашеньке, научи его говорить «папа». Целую и обнимаю вас крепко, мои любимые и дорогие. Ваш Д.

Всем большой привет.

Сквозь мое заоконное отражение проезжали ночные машины, секретарша тихо плакала:

– Ужасно жалко его… Всю жизнь

один. Никому не нужен! Он так ее любил. Ему некого больше любить. Ему никого больше не досталось. – И высохла. – Зачем вам это? Вы не сделаете ему ничего плохого? Отпустите его! Его все и так мучили…

Выгнать ее!.. Ну, Гольцман… У нас не богадельня, все получают зарплату!

– Кроме того, что на поверхности, – Гольцман говорил не мне – секретарше, – обращает на себя внимание одна деталь. В письме брату он ни разу не пишет про Ираиду «твоя дочь». Видите, как он выразился – «отношение к твоей дочери и обоим Тасиным детям». Получается, «твоя дочь» – это Мария, внебрачная, а Ираида тогда… – и он обиженно ссутулился.

Благодарю, интересно, да какая на хрен разница, с кем еще трахалась Петрова и кто на самом деле зачал первую внучку советского правительства.

– Что вы с этим делаете? – Ко мне секретарша вопросов никогда не имела.

– Ну, хорошо. – Боря отечески подсел к ней и попытался поймать девичью заплаканную руку. – Раз тебе скоро лететь в Лондон, я объясню, как мы рабо-отаем, – убаюкивал он, – как у нас так все хорошо получа-ается. Ты тоже этому нау-учишься, для этого необязательно много двигаться – мы имеем дело с мертвыми…

Конечно, они умерли. Но в нашем предприятии более сильной позицией является то, что они существовали на самом деле. Хотя в это обыкновенному человеку невозможно поверить. Решим вместе какой-нибудь простой пример на сложение. Какой-нибудь без ответа. А, ну вот: задержанная Анастасия Петрова. По отцу она Флам, огонь. Замуж вышла за Цурко. Почему же она Петрова? Давай решать? Петров. В наборе Большого Каменного моста нет человека с такой фамилией. Но есть человек по имени Петр! Редчайшей привлекательности девушка девятнадцати лет вернулась с польского фронта – мы не взяли Варшаву, это вопрос будущего – и сразу оказалась стенографисткой товарища Войкова Петра, партийная кличка Петрусь. Ему тридцать два, красавец, учился в Женеве, в Россию прибыл с Лениным в том самом опломбированном вагоне, член коллегии Наркомвнешторга – могла она его пропустить? Ясно, нет. Прибавь все, что мы знаем про Тасю, – могла она еще и полюбить Войкова? Да стопроцентно! Могла ли она взять русский псевдоним вместо еврейской фамилии отца и дворянской фамилии матери? Конечно! Все так делали. Вот она и стала Петровой в память о любимом Войкове, когда его убили в Польше.

Я чуть не рассмеялся: вот урод.

– Еще не все! Войков отметился в председателях городской думы Екатеринбурга – ты понимаешь, он участвовал в убийстве императорской семьи! Он же химик, вот и достал кислоту для растворения останков. И, кстати, я вот сейчас вспомнил – по свидетельствам очевидцев, он-то и снял с пальца императрицы знаменитый перстень. Мог ли он подарить его любимой девушке?..

– Не надо впутывать императорскую семью!

Боря взглянул на меня, как на скота, и продолжил таинственным шепотом:

– А скажи-ка, мне кажется или кто-то еще из задержанных касался венценосных жертв большевистского террора?

– Дмитрий.

– Умница! Дмитрий Цурко охранял императорскую семью в составе отряда чекиста Яковлева, а может, кто знает, и участвовал в казни. Но одно знаем точно: Войков и Дмитрий хорошо знакомы, Войков с восемнадцатого года работал в наркомате продовольствия с Цурко-отцом, и Тася – наверное! – познакомилась с Дмитрием не в Китае, а еще в Москве, ее передали из рук в руки. Именно Войков отправил в Пекин сперва ее, а через три месяца вдогонку – Дмитрия. Сравни анкеты – там же все ясно! Скорее всего, я убежден – Войков избавлялся… От девушки, назвавшейся твоим именем, жди чего угодно! А для верности заслал следом влюбленного в Тасю сентиментального Диму… А если учесть, что вот этот, – Боря ткнул пальцем в мою сторону, – проживает на станции «Войковская», улица Новопетровская, 14, то вот все и сложилось. А? Что ж молчите? Вы должны сказать, что ничего не поняли, – и Боря расхохотался.