Каменный мост
Шрифт:
– Чухарев чрезвычайно усердно трудится, – Гольцман уморился меня ждать и душил зевки, – не выгонишь. Жена звонит через каждые полчаса.
– А он уже начал на нее покрикивать: не мешай мне работать! И бросает трубку. И он прав, дорогой Александр Наумович… Но почему все-таки Вано? Он и так мне не нравится.
– Ты не веришь?
– Верю, верю… Беременная девочка убита по приказу тайной организации сексуально озабоченных подростков, готовивших покушение на Сталина. Бред какой-то.
– Плохое настроение?
Похороны почти не запомнились. Нину хоронили убого и страшно, в открытом гробу, члены ГКО, наркомы, послы и члены ЦК не приехали, Уманский вел себя сдержанно, подходил и каждому грозил учительским пальцем: «Только не плакать», и напоминал:
Раиса Михайловна, когда ее отрывали от гроба, сняла с мертвой руки своей девочки часы, в память, и надела на свою руку.
Отца и мать покойницы привез в крематорий Руда Хмельницкий на двенадцатицилиндровом темно-синем «паккарде» (всего в империи их ездило два, вторым владел Василий Сталин, но тут существенное расхождение – другой источник свидетельствует: «паккардов» с бронированными стеклами имелось в наличии все-таки поболе двух единиц, но полагались они только членам Политбюро, а Вася именно в июне сорок третьего ездил попеременно на «виллисе» и канадском «грэхэме». Руда-Рудольф-Рафаил Хмельницкий повелел шоферу: «Иван, все, что ты увидишь или услышишь, должно утонуть в этой машине»; этим же «паккардом» или этим же чем-то Уманские уехали из крематория в аэропорт, сам так решил или подсказал кто (приятель Кобулов Б. замминистра НКВД): хорони и беги, пока не начались допросы, пока не начали показывать на тебя (дочь-то в Америке подразложилась, не будешь же отрицать); слезами ее не вернешь, слышь? – спасай Раису, если не хочешь хоронить ее следом, хватай приказ о назначении и лети, и, может быть, тебя из Мексики не достанут.
Все дети хорошо запомнили ноги Раисы Михайловны – ее волоком тащили к машине, ноги чертили две плавные непересекающиеся линии по дорожке, ведущей к Донскому крематорию.
(«Я совсем одна. Ты не представляешь всего моего положения, как тяжело мне, невыносимо. Именно сегодня мне так нужно хотя бы слово от тебя, умоляю!»)
Жгли Володю и Нину в один день, утром (на самом деле – нет). Софья Мироновна, напротив, желала видеть всех, давая понять: стыдиться ей нечего, сын не убивал. Обзвонила каждого, класс отставил занятия и отправился на улицу Грановского к богатому гробу – мальчик, проявлявший удивительные способности к иностранным языкам, лежал в цветах, укрытый пышными покровами. Софья Мироновна перемещалась промеж с продуманным трагизмом (а вот сын Киршона, мальчик Коренблюм, запомнил: полумертвой лежала ничком на тахте, одна в маленькой комнате, у него хватило ума только пролепетать: «Да вы не расстраивайтесь так, Софья Мироновна»), Бакулева обняла на пороге: Петя! – и повлекла к гробу, словно дорогого гостя к накрытому столу. Еще один друг, мальчик Кузнецов Юра, – его как щеночка доставляли Володе на дачу, чтоб вместе побегали, – запомнил: в день похорон его мучил понос.
Кое-кто заметил, что Реденс пришел с матерью и нес что-то бумажное в руках, и каждый ношу увидел по-своему и поспешил назвать следствию: папка, конверт, тетрадь, списки; каждый сочинял, богатый знанием последствий – дескать, видели мы судьбу, все на наших глазах, и мы, мы тоже участники, а не однолетняя листва.
(«Мы еще есть? Только одно слово! Мы еще вместе?»)
Словно учуяв гарь, посреди утра я бросился звонить – путаясь в именах, отводя колючие ветки: сменила телефон, занята, не с кем оставить дочь, сижу и смотрю на Эгейское море, буду двадцать третьего и сразу напишу, я же на даче – ты забыл? вне зоны доступа сети, я сегодня работаю, как раз вчера думала о тебе, давай завтра (течет, не успеет накраситься и выбрить подмышки, дома ремонт, обещала помочь сестре с рефератом), на следующей неделе могу, а сегодня давай лучше в театр или просто погуляем, такая весна, ми-илый… я иду на день рождения, идем со мной? – тратя свое единственное… на блевотное: подожди, я перейду
Гольцман вдруг проворно поднялся и вздохнул, он не любил выскальзывать из кабинета, не опечатав папки, не заперев сейф, – Алена ворвалась бессонная, несвежая, вымотанная дорогой, попахивая потом сквозь резкие покупные запахи, и вцепилась:
– Господи, ты жив! Жив! – голосила она. – Ты жив… Как же ты меня напугал! – И захныкала: – Я из аэропорта, сразу к тебе – что ж ты молчал, любимый?! – Запрокинула лицо и пресно всосалась в губы, в любимой манере елозя грудной сбруей по мне и стонами изображая голод (успеть до пяти!). – Милый, желанный мой… – (Я держал ее за лопатки и дышал ртом.) – Давай сбежим куда-нибудь… К тебе… В сауну… Я больше не могу без тебя…
– Мне надо ехать. Надо срочно опросить свидетеля. Алена, – я чуть встряхнул ее, отклеил. – Я должен успеть до пяти.
– Нет, сегодня только я, ты все успеешь завтра, – жадно впивалась и даже неловко, косым движением махнула рукой по мне: от живота вниз. – Каждую ночь ты мне снился. – Я разобрал, что она продышала: – Я хочу тебя…
– Пока тебя не было, тут у нас… Важная встреча… Алена!!!
– Никуда тебя не отпущу сегодня. Ты можешь ради меня, один раз что-то – ради меня… Один раз, – она повела перед собой тощим указательным пальцем с алым когтем.
– Я живу ради тебя. Не обижайся, милая… – Хоть бы кто-то зашел! – Мне нельзя опаздывать.
– Пожалуйста, – и она завыла. – Ну, пожалуйста!!!
– Я не могу! Я должен успеть до пяти! Дай мне жить! Работа – самое главное в моей жизни!
И толкнул ее с дороги, но она репейником цеплялась за рукава:
– Я поеду с тобой, а потом мы… куда-нибудь… Посижу тихо. Посижу в уголке. Буду записывать. Так соскучилась по тебе. Ты хоть немного вспоминал? Скажи: я тебе нужна, хоть немного?
– Ну что ты будешь, прямо с дороги… Я приеду вечером к твоему дому, походим в парке.
– Ну, пожалуйста, – прыгала она, – поеду с тобой. Я на допросы всегда ездила с тобой.
– Не сегодня. Свидетель не станет говорить…
– Даяне отпущу больше тебя – ты можешь это понять? – Она вскрикнула и отцепилась – так вмазал я кулаком по столу, и моя любимая единственная ручка, черная с золотыми ободками, – об стену! об пол! разлетелся колпачок с золотым клювом и чернильные брызги… Что еще сделать? что еще сделать?! стулом в окно? сдохнуть?!
– Ты-ты-ты-ты-ты-и-и, – пропел Боря и, как слепой, неуверенно прошаркал на середину кабинета. – Ты-ты-ты-ты-ты-и-и, – и шлепнул мне на стол какую-то херню на пружинке с английским флагом. – Секретарша привезла. Ни про кого не забыла! Ты-ты-ты-ты-ты-и-и… – И восторженно воскликнул: – А я собачку взял, Алена Сергеевна, – Боря потянулся, – овчарочку! Три дня гуляли. А позавчера супруга моя говорит: а что-то собака ваша, Борис Антонович, приволакивает задние ноги? Пригляделся – дейст-ви-и-и-тельно… Есть такой момент! Зачем мне переднеприводная собака? Отвез я ее, – мурлыкал Боря, – по Каширке, тут недалеко… Вывел на поводке, взял за ошейником покрепче и топориком-то и успокоил, и… – Боря воровато оглянулся и сделал гребущее движение ногой, – щебенкой так сверху нагарнул, а там дорогу строят, сверху ляжет асфальт и побегут автомобили… До свидания.