Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Вы купили эти письма мадам, или вы их выманили?
— Какое это имеет значение? Главное, что они существуют. Я передам их вам, а вы поступите так, как сочтёте необходимым. Для вашей мужской гордости и чувства собственного достоинства наследника российского престола. Василий сейчас будет здесь, а я оставляю вас вашему собственному суду и вашему чувству справедливости по отношению к вашей матери, если таковое у вас всё-таки проснётся. Я должна только оговорить, что письма попали ко мне непосредственно перед родами великой княгини. Читайте же, мой сын, читайте.
— Ваше императорское высочество, бювар...
— Да-да, положи на стол. Ступай. Ступай же!
— Целый бювар писем? Её рука. Невероятно. Без адресата... Когда
«Мой дорогой, быть не может, что ввечеру нам не удастся даже прогулка в парке. Этот несносный дождь тому виной, хотя вчера все предсказывали отличную погоду. Терпеть... Надо терпеть...»
«Живу сегодня воспоминанием о вчерашних минутах. Они были прелестны, но слишком коротки. Когда-то удастся ещё такой милый тэт-а-тэт? Вся надежда на задуманные плац-парады...»
«Какая тоска! рассуждения о воинских экзерцициях, преимуществах прусского вооружения перед французским, датским и ещё бог весть каким. В следующий раз, я думаю, состоится лекция о солдатских сапогах и о чём-нибудь ещё, также дурно пахнущем...»
«Ваш царственный друг положительно решил свести меня с ума рассуждениями о римской истории. Как было бы чудно заменить меня графом Никитой Паниным — во всяком случае, великий князь очень нескоро заметил бы подмену. Если бы заметил вообще...»
«Мой дорогой, узнайте, насколько реальны планы вашего царственного друга о поездке в солдатские лагеря. Если бы! Тогда можно было бы иметь хоть один вечер для нас, не правда ли?»
«Милый граф, не видела вас целую неделю. Боже, какая тоска! Целая неделя рассказов о родителе со всеми его, на мой взгляд, никогда не существовавшими талантами. И о Фридрихе Великом — как я ненавижу этого солдафона-философа...»
Граф... Царственный друг... Нет-нет, я должен знать наверное. Я не вправе оскорблять подозрением тех слишком немногих людей, которых мне подарила судьба. Надо смотреть дальше...
Кому, как не Марье Саввишне да Анне Степановне знать: настало время Григорию Александровичу из дворца съезжать. Куда каким коротким потёмкинское царствование оказалось. Уж такой горячий на первых порах Григорий Александрович был. Любые преграды сначала снести мог — на дороге не становись. А тут вроде бы и сам скорой развязке рад. Да и развязка какая-то непривычная: всё время опасаться надо, чтоб государыню не огорчить. Пробовали о Потёмкине хуже отозваться — вскинулась: золотой человек, для державы нужный. Похвалили — опять вскинулась: света Божьего за Потёмкиным видеть не стали, судить людей по справедливости разучились. Только Григорий Александрович своё гнёт, не меняется: государыня моя лучше в свете не бывает, ни краше, ни мудрее. В глаза льстит, одни и те же слова изо дня в день повторяет, а её величество то ли не замечает, то ли наслушаться не может. Вот и поди тут разберись. С утра вон снова запёрлись в кабинете вдвоём — чтобы никто, не дай Господи, и близко не подходил, не мешал. А ввечеру с красавцем молодым в который раз заходил. Хохлом. Что рост, что стать, что обходительность — не ему чета, одноглазому. Всё понять давал, будто в схватке с Орловыми глаз потерял. Орловы слова не молвят, а он... Ну, да бог с ним. Новая гроза надвигается, а тут ещё с великой княгиней управиться надо. Была государыне обузой и со смертью хлопот прибавила.
— Слыхал, папа, новость? Великий князь наотрез отказался в похоронах великой княгини участвовать. Сказать прислал, хоть в могильницу для убогих выкиньте, ему разницы нет.
— Да ты что,
— Слово хорошее нашёл: как есть несуразный.
— Да ведь ещё вчерась Роджерсон, сама говорила, за рассудок его опасался. Может, и впрямь рехнулся наш князюшка? Всяко бывает.
— Не знаю, как и сказать, папа. Не знаю... Письма я ему великой княгини прочесть дала. Всё, что графу Андрею Шувалову писала.
— Писала? Ну как есть великая княгиня свихнулась. Да нешто можно по себе следы такие оставлять, да ещё царственной особе!
— Прибавь ещё — такому шелопуту, как Андрей Петрович.
— Это, матушка, кому ни пиши, шило из мешка в каждую минуту вылезти умудрится. В письмах-то что?
— Маханье обыкновенное. Великий князь придворного обихода понимать не желает. Весь в отца. Только тот и со своими амурами не крылся, и к супруге с ножом к горлу не приставал. Лишь бы всё шито-крыто, а там трава не расти.
— Да это, матушка, при жизни, а теперь-то, когда покойница на столе, порядок соблюсти следует. И то сказать, ты уж не гневись, матушка, великого князя с графом никак сравнивать нельзя.
— По внешности, что ли?
— О внешности что говорить! Для нашего брата чуть лучше чёрта — уже красавец. По складу душевному — вот что важно. Князюшка наш только и умеет, что дуться да судьбу во всём винить, а граф — он лёгкий, весёлый, в делах амурных обихоженный. Разве не так?
— Не то, не то, папа. Ты в расчёт прими: Андрей Петрович самый что ни на есть закадычный приятель великого князя, и то с младенческих лет. Тут обида двойная! Свой же приятель супругу увёл, не посовестился. Да ин и бог с ними. Подскажи, как с похоронами быть? Меня великий князь видеть не хочет, слов моих не услышит. Может, послать кого до разума его достучаться? Как письма прочёл, ни разу в церковь не заходил. Пока по переходам шептаться могут, что от горя, мол, себя не помнит. А на похоронах? Как хоронить без супруга-то? Тут уж всё грязное бельё на всю Европу вывернем.
— Совета моего хочешь, государыня, — махни на Европы рукой. Что подумают, что скажут, — велика ли разница. Ты же какую державу представляешь! Перед силищей такой каждый помолчать предпочтёт, хоть на всякий случай. Кто с Россией из-за одной неверной принцессы ссориться станет? Родительнице принцессы написать о её похождениях можно, она первая притихнет.
— Послала я ей пару писем принцессы к Шувалову.
— Вот и славно. Сама пусть стыдится дитятка родимого. Ей после такого конфуза только и думать, как бы остальных дочек пристроить, а не то что российскую императрицу да двор осуждать. Ещё напомнить тебе, матушка, хочу о давних временах. Как оно с супругой царевича Алексея Петровича, принцессой Софией Шарлоттой Вольфенбюттельской [17] , случилось. Никто толком не сказал, родами ли померла или скрыться вовремя сумела.
17
В 1711 г. царевич Алексей Петрович женился по настоянию отца на принцессе Софье Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской (в крещении Евдокия, ум. в 1715 г., оставив дочь Наталью и сына, будущего императора Петра II).
— Как это скрыться? Шутишь, папа. Да ещё после родов!
— А ты, матушка, сама рассуди, кому принцесса-то была нужна в те поры? Положим, царевича она родила. Значит, о престоле беспокоиться более не приходилось. К тому же государь Пётр Алексеевич уже положил сына от первого брака от престола отстранить, а тут ещё дети могли пойти — лишняя забота.
— Как у тебя, папа, всё просто!
— А что ж тут эдакого мудреного? Помогли принцессе бежать: и перед Веной не виноваты, и себе руки развязали. Думаешь, матушка, случайно слухи-то по сей день ходят, что живёт наша принцесса за океаном с полковником каким-то, графиней прозывается.