Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Ну, ладно, бежала — не бежала, нам-то что с наследником придумывать? Хочешь не хочешь, огласка плохая.
— Кто спорит, лучше бы без неё. Да ведь ты, матушка, сама мне говорила, что философу этому, или библиотекарю, Гримму [18] о перипетиях великого князя семейных подробно писала. И характер у принцессы какой оказался неуживчивый, и мотовка она редкостная. Так ведь? А Гримм при матушке княгининой состоит, значит, там ни для кого не новость. А ты возьми да и сговори наследника со следующей
18
Гримм Фредерик Мельхиор (1723—1801), барон, литератор, один из участников кружка энциклопедистов, главный из европейских советников Екатерины II.
— С ума сошёл, папа! Эту не погребли, а ты...
— Что я? Ты совета спрашиваешь, я тебе по своему рассуждению и советую. Как в Европе узнают, что жених такой завидный освободился, знаешь как все родители возрадуются?!
— А Павел Петрович? Согласится ли?
— Попробуй, матушка, есть же у него мужская обида — согласится.
— Ничего не пойму. Заговорил ты меня, папа, — голова кругом пошла.
— У тебя-то, матушка? Да никогда в жизни. Ты у нас всегда со светлым умом да крепкой головкой. Какой генерал против тебя выстоит?! А коли плохо пояснил, повторю. Любому кавалеру куда лучше даму оставить, нежели самому в отставке оказаться.
— Это что — как у нас с тобой, папа?
— Ну, мы с тобой, матушка, дело особое. Хотя есть щепоточка и от того, что тебе сказал. Ведь всё равно надоем я тебе, как Бог свят, надоем. А так, видит Бог, мне, акромя тебя, никого в свете не нужно. Жениться никогда не женюсь, а уж ты, государыня, жизнью-то попользуйся. Ещё Потёмкину Гришке спасибо скажешь.
— Какой ты, право, Григорий Александрович.
— Вот видишь, сразу как государыня заговорила. И ладно, и слава Богу. А хочешь, я через приятелей царевичевых к вопросу твоему его подготовлю? Чтоб не как снег на голову, а?
— Спасибо тебе, папа, скажу.
— Не надо мне благодарностей, государыня, лишь бы тебе во всём угодным быть. Ой, да время я у тебя отнял, заболтался совсем. А там в антикаморе кавалер какой распрекрасный аудиенции у тебя дожидается. Обещал ему похлопотать.
— Кому ещё, неуёмный ты человек?
— Завадовскому Петру Васильевичу.
— Ты обещал? Ты, Григорий Александрович? Впрочем, проси.
Сама не знаю, что в эту анфиладу потянуло. Тихо во дворце. Голоса человеческого не услышишь. Хвоей тянет. Ладаном. Певчие и те в церкви будто беззвучно поют. Свечи теплятся — огоньки от сквозняка мерцают. Хотела к покойной зайти, да новость такая, что с мыслями не соберёшься. Отказал великий князь, наотрез отказал супругу в последний путь проводить, проститься по-христиански. Духовник и тот отступился, говорят. Пять минут
Для всех — один каприз. Прихоть царевичева, а по мне иначе. Прямой его высочество. Честный. И от других прямоты ждёт. А коли нет, так и скрываться не хочет. Таких людей во дворце днём с огнём не сыщешь. А он...
Может, Анна Степановна Таше что скажет — приехала откуда-то, с Ташей запёрлась. Всё хлопочет, всё по поручениям императрицы бегает. Недобрая она. И его высочество не любит. При мне Таше сказала: слава Богу, мол, в твоих жилах крови этой голштинской и в помине нет. Значит, императора Петра III. А великий князь как родителя ценит! Говорить о нём начинает — голос дрожит. Чувствительный он, великий князь. Как-то теперь ему без супруги, совсем одиноко станет.
Неужто шуваловская интрижка всплыла? Сколько лет тянулась и так не вовремя объявилась. Да и было ли что, кто знает. Любую записочку так представить можно или смехом обойтись.
Боже мой, да это его высочество! Один!
— Катерина Ивановна, почему вы здесь — не в церкви? Всему придворному штату положено оплакивать великую потерю. Вы иначе думаете? Решили нарушить положенный ритуал?
— Ваше высочество, я плохо умею думать — только чувствовать.
— Но это прекрасное качество. Как вам удалось сохранять его во дворце? Среди людей, рассчитывающих каждый свой шаг?
— Право, не знаю, ваше высочество. Наверно, всё дело в том, что я предпочитаю всем разговорам собственные мысли. Они меня полностью занимают. Знаю, это плохо, и потому стараюсь скрывать этот свой недостаток.
— И чудесно. Так какие же мысли привели вас к этим окнам?
— Ваше высочество, я очень люблю Неву, а время, когда идёт лёд, особенно. Кажется, вся природа куда-то устремляется, торопится, ждёт. Нет, я не неудачно сказала: природа начинает дышать, как пробуждённый ото сна человек.
— Какое поэтичное сравнение. Вы сочиняете стихи?
— Ни в коем случае, ваше высочество. Никогда не испытывала подобной потребности.
— Потому что много стихов посвящалось вам. Я читал некоторые — они совершенно восторженные.
— Я умоляю о пощаде, ваше высочество. Не вспоминайте о них. К тому же все вирши относились к сценическим представлениям, а не ко мне как к человеку. Так что они меня не волнуют. Играть ролю и быть в жизни — слишком разные вещи.
— А мне кажется, вы несправедливы к своим почитателям. Они сумели за представлением разглядеть вашу действительную натуру и на неё отозваться.
— Вы льстите мне, ваше высочество. Но, даже понимая это, я испытываю несказанную радость. О, простите, в такой день...
— Обыкновенный день. Вы хотели мне выразить соболезнование? Помнится, вы это сделали вместе с Натальей Григорьевной сразу же после кончины великой княгини. Вы были так заплаканы. Вы любили великую княгиню? Были к ней привязаны?
— Вы разрешите мне откровенность, ваше высочество?
— Только она одна и имеет для меня смысл. Если вы, конечно, на неё и впрямь решитесь.