Камеристка
Шрифт:
Глава восемьдесят девятая
Возвращение в Париж стало чистым адом. Стояла ужасная жара, и поднимаемые лошадями облака пыли оседали на наших лицах, мы с трудом могли дышать.
Один оборванец пробрался к окну кареты и под аплодисменты окружающих плюнул прямо в лицо королю. Но больше всех страдала королева. Прибыв в Париж, она изменилась до неузнаваемости. В этой исхудавшей и седовласой женщине не было больше ничего женственного — впалые щеки, белые губы, покрасневшие глаза. Неужели это и была некогда ослепительная красавица?
— Долгие годы забот, унижений и смертельного страха
Возвращение в Париж длилось несколько дней. Это были «дни сияющего триумфа для всех противников монархии», как писал «Друг народа». Для короля и его семьи это было сущей пыткой.
В Тюильри Марию-Антуанетту ожидал еще один удар. Ее слуги сидели в тюрьме, и в ее личных покоях уже похозяйничали вандалы. Немногие слуги, которых не бросили в застенок, принялись за уборку.
— Ко всем бедам, в это время один из последних союзников, граф Мирабо, совершенно неожиданно умер, как я только что узнала, — говорила убитая горем мадам дю Плесси.
После смерти Мирабо радикальные якобинцы в Национальном собрании пришли к власти.
— Экстремисты шагают гигантскими шагами вперед, — сказал мне папаша Сигонье, когда мы впервые увиделись после неудачного побега. — Их поддерживают бунтующие парижане, которые ненавидят королеву, и они все громче требуют отречения короля.
От недостатка продовольствия, безработицы, галлопирующего падения курса непопулярной бумажной валюты, а теперь еще и провалившейся попытки побега «верховного слуги государства» народ вышел из-под контроля.
И 17 июля 1792 года тысячи людей направились к Марсовому полю. Там они упорно требовали, чтобы с ненавистной монархией было покончено совсем.
— Долой Людовика, предателя, — раздавалось повсюду. — Долой проклятую монархию! Нам не нужен король. Все короли паразиты.
Как мне по секрету сообщил один торговец, долго поставлявший продукты на придворную кухню, в Париже дело дошло до сильных волнений. Генералу Лафайету и мэру Байи уже надоели бунтующие плебеи.
— Черни наплевать на закон, — жаловался генерал на выступления, которые не мог сдержать.
— Гражданские права и свобода — все это хорошо, но это убийственное нападение на невинных переполнило чашу терпения, — заявил мэр Парижа. Он призвал Национальную гвардию на Марсово поле, и она без колебаний стала стрелять в толпу.
Тем самым генерал Лафайет навеки испортил отношения с народом, и Марат в своей подстрекательской газете «Друг народа» писал даже о «резне на Марсовом поле». Вскоре снова народ начал громить магазины и грабить. Подстрекала их пресса. Красноречиво и цинично Жан-Поль Марат изображал гражданам их жалкое положение и сильнее разжигал их гнев.
— Атмосфера между богатым слоем и беднейшими из бедных отравлена. Пахнет гражданской войной, — предрекал папаша Сигонье. — В каждый момент может случиться взрыв. И тогда богачам несдобровать.
К большому удивлению обитателей Тюильри, несмотря на еще более строгую охрану, на время их оставили в покое. Мы убрали следы погромов во дворце, насколько это было возможно, и радовались, что нам предоставили по крайней мере небольшую передышку. Но развязка уже была близка.
В
Мой сын Жак, которого я считала в безопасности в замке Плесси в Арси-сюр-Обе и который, по словам моей матери и замкового священника, великолепно превратился в хорошенького живого мальчика, охотнее всего устраивавшего всякие безобразия, не будучи при этом злым ребенком, исчез из замка.
После тщательных поисков так и не удалось найти следов Жака Берто, который жил в обманчивой безопасности под фальшивым именем Антуана Массела, внебрачного сына служанки в Плесси.
Сначала поиски велись в строжайшей секретности, так как старались избежать огласки. Дети убегали, но всегда, как правило, возвращались. Только Антуан исчез бесследно. Пока один графский полевой сторож в отдаленном сарае не нашел труп, обглоданный крысами и бродячими кошками. Насколько можно было еще понять, моего сына задушили, а на груди ребенка ножом вырезали большую букву «Б».
Что означал этот инициал? Берто? Едва ли. Бастард? Невероятно, внебрачные дети толпами бегают всюду, и никого это не волнует. С уверенностью можно было сказать — Б — это Бурбон. Об этом говорило и то, что к одежде ребенка прикрепили трехцветную кокарду. Когда я узнала от мадам Франсины об этом ужасе, то чуть не лишилась разума.
— Какие звери могут решиться на то, чтобы хладнокровно убить невинного маленького ребенка? — закричала я в отчаянии.
— От этого отпрыска Бурбонов избавились самым легким способом. Других, которые находятся на мировой сцене, похоронят в нужное время, прикрывшись законом, — предположила моя госпожа. — Королю, его супруге и, возможно, еще и мадам Елизавете они устроят процесс, и всех приговорят к смерти. Маленькому дофину придется умереть как бы от детской болезни.
Жюльен Лагранж и папаша Сигонье не знали, что сын Жюльена — двоюродный брат правящего короля. Но я решила, что пусть так все и останется. Наш ребенок погиб. Это была достойная жалости жертва трагических обстоятельств, и наша скорбь была так глубока, что мы с Жюльеном считали, что никогда больше не сможем радоваться жизни.
Человек без потомков чувствует себя потерянным; ему не хватает якоря. Он не передал дальше жизнь, и после его смерти не остается ничего.
Казалось, что существование всех наших предшественников было бессмысленно, потому что с моей смертью и смертью Жюльена все наши предки канут во тьму забвения. Как будто прежних поколений и вовсе не существовало.
Примерно так я несколько лет назад прочитала в одной книге, но тогда я не совсем это поняла. Теперь я на собственном горьком опыте поняла значение этих слов.
Жюльен считал, что мы должны попытаться родить еще одного ребенка. Мне было только тридцать пять, возраст еще вроде подходящий для этого, но я не отваживалась. Только не при этих обстоятельствах, которые я не хотела ему открывать, чтобы не причинить ему еще большую боль.
В сентябре этого года Национальное собрание наконец предложило новую конституцию. Хотели учесть интересы всех слоев населения. Слишком многих групп; слишком много поваров варили эту кашу, и они же ее и портили.