Камеристка
Шрифт:
Король все еще храбро боролся с тошнотой, но старался сохранить достоинство, или то, что от него осталось, и энергичным голосом требовал, чтобы национальные гвардейцы наконец открыли ворота и дали ему возможность продолжить путь.
В ответ раздался презрительный издевательский хохот солдат.
— Ты нам вообще ничего не можешь больше приказывать, ты, жирный тюфяк, — завопил один и угрожающе замахнулся саблей.
Генерал Лафайет также утратил всякий авторитет. Когда он прерывающимся голосом выкрикнул приказ, они насмеялись и над ним, героем американской войны за свободу.
Из-за беспомощности генерал совершил ошибку, попросив солдат послушаться его,
Как по сигналу, один национальный гвардеец вдруг поскакал галопом на карету и, размахивая обнаженной саблей перед окном, за которым сидел Людовик, завопил:
— Ты, жалкий нарушитель закона, ты скрываешь попов, которые не дали клятву.
— Недостойный парень, — спокойно ответил на это Людовик XVI, который между тем снова пришел в себя, — кто ты такой, что осмеливаешься тут судить о моей совести?
Тот, к кому он обратился, был так ошеломлен, что не смог на это ничего ответить и удалился.
Больше двух часов продолжался этот недостойный спектакль, и было настоящим чудом, что король и Мария-Антуанетта сдерживались. Солдаты Лафайета отказывались подчиняться как генералу, так и другим верным королю гвардейским офицерам.
Гвардейцев, казалось, опьянило их собственное мужество и вульгарные крики возбужденной толпы перед воротами замка. Счастливый случай, что они не пустили вход кулаки против до смерти испуганных пассажиров в карете.
Позже, когда этот кошмар закончился, мадам Франсина призналась мне, что чувствовала даже не страх, а скорее гнев по отношению к этим людям.
Еще опаснее было бы, по моему мнению, если бы солдаты отворили ворота. Тогда король и его семья оказались бы беспомощны перед гневом обезумевших парижан.
Мне кажется, я помню, что видела некоторых национальных гвардейцев, проливающих слезы из-за такого позорного происшествия. Но их было слишком мало, чтобы они могли что-нибудь изменить.
«Более чем через два часа уже нельзя было ожидать от дофина, что он усидит в карете, окруженной взбунтовавшимися солдатами, которые издевались и угрожали ему, родителям, его тете и его сестре. В любой момент у маленького мальчика, который ничего не понимал в происходящем, мог случиться нервный срыв, да и королева была недалека от истерического приступа», — писала позже моя госпожа своим родственникам на юге страны.
Король понял, что на помощь ему никто не придет: ни городская администрация, и пальцем не пошевелившая против бунта в центре Парижа, ни Национальное собрание, которое лучше притворится глухим, ни верные королю солдаты. Глубоко униженный монарх дал приказ кучерам развернуться. В Сен-Клу он решил не ехать.
«Сопровождаемая Национальной гвардией до дворца карета подъехала к парадному входу, — продолжала моя госпожа в своем отчете брату. — Едва пассажиры — члены королевской семьи, гувернантка детей (моя скромная особа), ее камеристка, демуазель Берто, и один слуга вышли из кареты, как их окружили гвардейцы и грубо потеснили.
Один из подлых парней положил мне на талию свою левую лапу и попытался меня поцеловать. Я мгновенно ткнула ему в ребра локтем, потом слегка повернулась и влепила ему меткую оглушительную оплеуху.
— Лапы прочь, ты, дерьмо, — прошипела я, — или я двину тебе по твоим гнилым яйцам.
Другие солдаты расхохотались,
— Дрянь паршивая. Пусть тебя жирный кабан поимеет.
Он, конечно, имел в виду короля.
Эта Страстная неделя навсегда останется у меня в памяти. Теперь и самому неисправимому оптимисту должно было быть ясно, как опасно для жизни стало пребывание в Тюильри.
Защита Лафайета не стоила ни су: самые низшие чины могли пошатнуть его авторитет, и поддержка Мирабо не считалась».
— Теперь господствует только чернь. — Франсина дю Плесси была убита, когда я снова распаковывала ее сундуки с одеждой. К этому же добавилось еще одно событие, о котором писали все газеты.
В одной из самых своеобразных, но и самых красивых церквей Парижа хранились мощи святой Женевьевы, покровительницы города, которые верующие веками почитали как реликвию. Церковь Сент-Этьенн-дю Мон была местом паломничества и поклонения тысяч людей, которые просили святую о помощи.
Церковь была полна пожертвований. И я после счастливого рождения моего сына пожертвовала святой Женевьеве толстую свечу.
И именно покой этой любимой святой города нарушили довольно некрасивым образом. Осквернители могил проникли в храм, опустошили каменный саркофаг святой и выбросили мощи в Сену. Я никогда не была слишком набожной, но восприняла это как осквернение.
Только один указательный палец святой злодеи не заметили; он остался лежать возле разрушенного саркофага. Тот сустав служил будущим пилигримам, которые быстро появились снова после окончания революции, целью паломничества, и хранится он сейчас в роскошно украшенном реликварии.
Нас всех волновал теперь один вопрос: когда парижская чернь начнет штурм Тюильри? В Версале это сброду тоже удалось. Каждый день мог стать для Людовика XVI и Марии-Антуанетты последним.
Когда в свое время отменили личную охрану короля и заменили ее Национальной гвардией, моего любимого Жюльена взяла к себе моя госпожа.
С недавнего времени он снова состоял на службе у короля, будто бы как слуга, в действительности же как «чрезвычайный телохранитель».
На расспросы Жюльен признался, что его «дядя», месье Пьер Лагранж, пустил в ход свои связи с известными депутатами Национального собрания, и специально для него создали такое место. Папаша Сигонье был человеком удивительным. Однажды я беседовала со стариком, который как всегда был в своей енотовой шапке на голове, как будто в ней родился, о епископе Отенском, Шарле Морисе, герцоге Талейран-Перигорском, князе Беневентском. Священнику было теперь тридцать семь лет, он происходил из влиятельной и состоятельной семьи и совершал мессу год назад на Марсовом поле в память о штурме Бастилии.
— Я довольно хорошо знаю этого господина, — поведал мне папаша Сигонье, — он красивый мужчина, имеет успех у дам. Он очарователен, очень умен и хорошо образован. Но я не знаю ни одного священнослужителя, верующего меньше, чем он. Насколько мне известно, он даже отрицает существование Бога и, как я выяснил, вскоре закончит карьеру церковнослужителя и будет заниматься только политикой, причем на стороне революционеров.
— Я потрясена вашими знаниями, дядюшка, — ответила я. — Если вас послушать, то можно подумать, будто собор Парижской Богоматери — ваша личная часовня, а все относящиеся к ней каноники — домашние капелланы. Откуда только у вас такие связи?