Камерные гарики

Губерман Игорь Миронович

и осязает запах времени.

* * *

То ли поздняя ночь,

то ли ранний рассвет.

Тишина. Полумрак. Полусон.

Очень ясно, что Бога в реальности нет.

Только в нас. Ибо мы – это Он.

* * *

Вчера я так вошел в экстаз,

ища для брани выражения,

что только старый унитаз

такие знает извержения.

* * *

Как сушат нас число и мера!

Наседка века их

снесла.

И только жизнь души и хера

не терпит меры и числа.

* * *

Счастливый сон: средь вин сухих

с друзьями в прениях бесплодных

за неименьем дел своих

толкую о международных.

* * *

Нас продают и покупают,

всмотреться если – задарма:

то в лести густо искупают,

то за обильные корма.

* * *

И мы торгуемся надменно,

давясь то славой, то рублем,

а все, что истинно бесценно,

мы только даром отдаем.

* * *

Чтоб хоть на миг унять свое

любви желание шальное,

мужик посмеет сделать все,

а баба – только остальное.

* * *

Как безумец, я прожил свой день,

я хрипел, мельтешил, заикался;

я спешил обогнать свою тень

и не раз об нее спотыкался.

* * *

Со всеми свой и внешностью как все,

я чувствую, не в силах измениться,

что я чужая спица в колесе,

которое не нужно колеснице.

* * *

Беды и горечи микробы

витают здесь вокруг и рядом;

тюрьма – такой источник злобы,

что всю страну питает ядом.

* * *

Про все, в чем убежден я был заочно,

в тюрьме поет неслышимая скрипка:

все мертвое незыблемо и прочно,

живое – и колеблемо, и зыбко.

* * *

Забавно слушать спор интеллигентов

в прокуренной застольной духоте,

всегда у них идей и аргументов

чуть больше, чем потребно правоте.

* * *

Без удержу нас тянет на огонь,

а там уже, в тюрьме или в больнице,

с любовью снится женская ладонь,

молившая тебя остановиться.

* * *

Как жаль, что из-за гонора и лени

и холода, гордыней подогретого,

мы часто не вставали на колени

и женшину теряли из-за этого.

* * *

Ростки решетчатого семени

кошмарны цепкостью и прочностью,

тюрьма снаружи – дело времени,

тюрьма внутри —

страшна бессрочностью.

* * *

В тюрьме я понял: Божий глас

во

мне звучал зимой и летом:

налей и выпей, много раз

ты вспомнишь с радостью об этом.

* * *

Чума, холера, оспа, тиф,

повальный голод, мор детей...

Какой невинный был мотив

у прежних массовых смертей.

* * *

Ругая суету и кутерьму

и скорости тугое напряжение,

я молча вспоминаю про тюрьму

и жизнь благословляю за движение.

* * *

В России мы сплоченней и дружней

совсем не от особенной закалки,

а просто мы друг другу здесь нужней,

чтоб выжить в этой соковыжималке.

* * *

А жизнь продолжает вершить поединок

со смертью во всех ее видах,

и мавры по-прежнему душат блондинок,

свихнувшись на ложных обидах.

* * *

Блажен, кто хоть недолго, но остался

в меняющейся памяти страны,

живя в уже покинутом пространстве

звучанием затронутой струны.

* * *

Едва в искусстве спесь и чванство

мелькнут, как в супе тонкий волос,

над ним и время, и пространство

смеются тотчас в полный голос.

* * *

Ладонями прикрыл я пламя спички,

стремясь не потревожить сон друзей;

заботливости мелкие привычки —

свидетельство живучести моей.

* * *

Кто-то входит в мою жизнь. И выходит.

Не стучась. И не спросивши. И всяко.

Я привык уже к моей несвободе,

только чувство иногда, что собака.

* * *

Суд земной и суд небесный —

вдруг окажутся похожи?

Как боюсь, когда воскресну,

я увидеть те же рожи!

* * *

В любом краю, в любое время,

никем тому не обучаем,

еврей становится евреем,

дыханьем предков облучаем.

* * *

Не зря ученые пред нами

являют наглое зазнайство;

Бог изучает их умами

свое безумное хозяйство.

* * *

Ночь уходит, словно тает, скоро утро.

Где-то птицы, где-то зелень, где-то дети.

Изумительный оттенок перламутра

сквозь решетки заливает наши клети.

* * *

Клянусь едой, ни в малом слове

обиды я не пророню,

давным-давно я сам готовил

себе тюремное меню.

* * *

Лишен я любимых и дел, и игрушек,

и сведены чувства почти что к нулю,