Камероны
Шрифт:
– Мне очень жаль, сэр. Я с гор.
– А как ты очутился здесь?
– Я женился на девушке из Питманго. Она привезла меня сюда, и я стал углекопом.
– Но где же вы встретились? – опросила леди Джейн.
– Она приехала и забрала меня с собой, мэм.
– Какая предприимчивая. А как ее зовут?
– Драм, мэм. Маргарет Драм.
Леди Джейн пожала плечами. Эта фамилия ничего ей не говорила. Двести лет люди служили ее семье, а она даже фамилии их не слыхала. Том Драм очень бы обиделся, если бы узнал об этом. Графу подали карточку, и он принялся ее изучать. А Гиллон
– Гиллон Форбс Камерон, – прочел граф. – Красивое имя для углекопа.
Это было произнесено с такой издевкой, что Гиллон даже испугался. Он опустил чашечку с чаем и встал, как солдат, навытяжку.
– Одна из моих бабушек была из Форбсов, – сказал лорд Файф. – Ты это знал?
– Нет, сэр.
– Иными словами, можно сказать, что мы в некоторой степени родственники. Можно сказать, одних кровей.
– В некоторой степени да, сэр. Только на разных уровнях.
– Одних кровей. Из одного клана. А какая первая заповедь членов клана, Камерон? – быстро спросил он.
Ответа на это у Гиллона не было.
– Чего прежде всего ждет один член клана от другого? Ты знаешь ответ, Камерон. Ну-ка, поднатужься.
Гиллон почувствовал, что краснеет – не слишком сильно, но все же краснеет. А все в зале смотрели на него. Если бы только они не смотрели.
– Помогать друг другу в трудные времена, сэр?
– Ты мне не задавай вопросов. Отвечай.
– Наверно, преданность.
Граф сделал движение, словно хотел встать с кресла. Гиллон подумал, не надо ли наклониться и помочь ему встать, но граф лишь выпрямился. Все ждали, что будет дальше, и смотрели на Гиллона. Так люди смотрят на рыбу в чистой воде, наблюдая, как она тычется мордой в крючок"
– Ты огорчил меня, – сказал лорд Файф. Произнес он это очень громко, и голос его эхом отдался от стен большой притихшей комнаты. У Гиллона даже внутри все задрожало. – Ты так меня огорчил, как никогда еще ни один человек не огорчал.
Гиллон застыл, не донеся чашку до блюдца, крепко держа ее в правой руке.
– Какая там преданность! – раздался крик. – Ни малейшего доверия! И ты еще являешься ко мне в таком виде, в костюме, отличающем людей преданных. Да ты права не имеешь его носить. – Последние слова были произнесены чуть не со всхлипом. – Ты бы мог прийти ко мне, к своему лейрду, как к человеку, который знает и уважает тебя, а ты отвернулся от меня и пошел к ним. – Он постучал по бумаге. – Я знаю, кто они. Я знаю, к кому ты пошел. Не пошел, а пополз. Кому ты продался.
– Я…
– Зажни глотку, когда его светлость говорит, – прикрикнул на него Брозкок.
– Ты решил вызвать меня в суд, точно простого уголовника. Прийти ко мне, как человек к человеку, ты не мог, а в Эдинбург отправился и ради денег повис на шее у чужих людей. И после этого ты являешься ко мне в костюме моего клана и рассчитываешь, что я раскошелюсь и дам тебе денег.
Гиллон смотрел себе в ноги. Чудно было видеть собственные ноги в чужих туфлях с черными язычками на этом до блеска натертом полу.
– Ты что же, считаешь меня обычным уголовником?! –
– Отвечай хозяину, – сказал Брозкок.
– Нет.
В эту минуту, все снова застучали чашками: гостей стали обносить сладкими пирогами. Гиллон поднял глаза и обнаружил, что одна из служанок подливает ему чай.
– Нет, я не буду… – Но она все-таки налила чашку до краев, и Гиллон испугался, что вот сейчас плеснет чаем на красивый пол и себе на туфли – до того дрожала у него рука. Он хотел было отпить немного, но боялся: а вдруг из-за этой дрожи он не сумеет донести чашку до рта, и потому продолжал стоять с полной до краев чашкой.
– А что ты делал на Нагорье до того, как стал работать в шахте? – спросил молодой голос. – Дистанция-то все-таки немалая.
– Я был моряком. – Пауза. – Сэр.
– Вам необязательно величать меня сэром, мистер Камерон. По летам вы годитесь мне в отцы.
Кто-то пощупал сзади его юбочку. Гиллон хотел было обернуться, но удержался.
– А она настоящая, чин по чину, – сказал голос.
– Значит, с глади морской прямиком на дно шахты. Настоящая Одиссея, не так ли? Наверное, это было ужасно.
– Что, что? – спросил Гиллон.
– Одиссея. Путешествие. Ты меня совсем не понимаешь?
– Нет, понимаю.
– А всё эти чертовы либералы.
– Но не так уж там и плохо, верно? – заметил кто-то.
– Не пикник… сэр.
– А ты думаешь, есть такие люди на белом свете, у которых жизнь – сплошной пикник? Все ведь относительно.
– Ну, а теперь серьезно – как там в шахте-то?
– Неплохо.
– Неплохо, – ироническим тоном повторил молодой человек. – Ты хочешь сказать преотвратительно. Зачем ты вообще под землю полез?
– У меня не было другого выбора. Голод чему хочешь научит, сэр.
– А вот это хорошо оказано. – И точно Гиллона тут и не было, он повторил его слова кому-то, стоявшему позади. – Запиши это, Тэдди. К твоим услугам подлинная народная мудрость.
Гиллон продолжал стоять навытяжку, держа чашечку с блюдцем, точно для осмотра.
– Я не всю жизнь был моряком. Мою семью, видите ли, согнали с фермы во время очистки земель, и вот…
– Да, как же, знаем. В холодную зимнюю пору выгнали прямо на снег. Крышу над вашей головой подожгли и выставили вас. на ветер с тремя малыми детьми, а у мамки еще было воспаление легких, и хлеб ваш скормили оленям! Правильно я говорю, да?
– Полегче, Уоррик, нельзя же так только потому, что тебе не понравился его ответ.
– Терпеть я не могу эту их ложь. Не выношу их пролетарской лжи.
В комнате вдруг все смолкло. Должно быть, подали какой-то сигнал, которого Гиллон не заметил, кто-то взмахнул рукой, и все сразу поняли, что лорд Файф желает говорить, и стук чашечек и разговоры прекратились. Все снова уставились на Гиллона.
– Преданность… – Лорд Файф изменил тон. Он теперь говорил спокойно, как человек воспитанный, беседующий с человеком невоспитанным, но все же человеком. – Не думаю, чтобы у тебя отсутствовала эта добродетель. Мне кажется, что где-то глубоко в тебе лежит пласт преданности, который еще надо разрабатывать.