Камешек Ерофея Маркова

Северный Павел

– Вот про это мне ведомо.

– Как узнал? – мужик перестал жевать.

– Да так. Котомку твою оглядел в ту ночь, как пришел ко мне помороженный. Ножик в ней искал. Понимай. Старичок, а помирать от чужого ножика неохота. Шарился в твоей котомке, да и дошарился до мешочка с золотом. В нем, поди, фунтиков пятнадцать. Сам его намыл?

– Наполовину сам, – недовольно признался мужик.

– А остальным у кого разжился?

– От хозяйского в конторе отсыпал.

– А с тем, кто его охранял, что сотворил?

– Живой

он. Поровну разделили с ним хозяйское добро. Тот мужик тоже в Сибирь подался. Чудной ты, хозяин. Золотишко мое нашел, а меня не пристукнул.

– Да на что мне твоя жизнь? От своей малость успел притомиться. Живи. У кого остатний год робил?

– У Седого Гусара на Старом заводе за барским домом присматривал.

– Скажи на милость! – покачал головой Фотий.

– Знаешь Муромцева?

– Знать не знаю, но слыхивать про него доводилось. В Сибирь, конечно, ступай. Держать тебя не стану. Но лучше всего до весны со мной побудь. Буран тебя ко мне загнал. Твою жизнь за песочек золотой я не отнял. Другой буран может тебя в другую избу загнать, а там твою жизнь возьмут да и проткнут за золото ножиком, как рыбий пузырь. Вот ты и не дойдешь до желанного покоя в Сибири.

– Никак заботиться обо мне начинаешь? Может, задумал на меня начальству донести? – Мужик привстал.

Пес поднял голову.

– Чудной ты. Староват на такую окаянность. Хочу, чтобы правильной тропой до сибирского покоя добрался. Боишься со мной до весны остаться?

– Боюсь: золотой песок нелегко достался.

– Половина, может, и нелегко, а другая часть легче плевка досталась. Вороватость, как смола, прилипает к человеку. Раз чужое сопрешь, обязательно вдругорядь потянет.

Фотий выпрямился и, смотря в упор на мужика, сказал:

– Волк в тебе зубастый живет. Вижу его в тебе. Знаю, кто ты есть. Видал тебя в Кыштыме. Что кучером у Зотова состоял – это правильно. Только имечко у тебя тогда другое было, а в народе тебя не по-доброму прозвали.

– Чего мелешь?

– Позабыл? Кличет тебя народ в наших местах Обушком. Вспомянул? Пошто тебя так кличут? Помогал ты Зотову людей тиранить. Непокорных ты насмерть зашибал обухом топора. По темечку бил. Вот кто ты.

Мужик попытался встать. Фотий прикрикнул на него:

– Сиди безо всякого движения. До конца о себе дослушай. От Зотова ты убег не от его гнева, а от гнева людского. Гонял тебя этот гнев по лесам более десяти лет. Он тебя и от Седого Гусара прогнал. Он тебя и по Сибири будет гонять. От него нигде не укроешься. От моей правды у тебя даже лоб бисерным потом покрылся. Чуешь теперь, какой дошлый старикашка в глухомани сыскался.

– Все, стало быть, про меня знаешь?

– Как не знать. В лесу живу, шум лесин слушать умею, а они про все голосят. Так-то, Михайло.

При упоминании своего имени мужик вздрогнул.

– Имечка, при крещении обретенного, не пужайся. Матушка, родив тебя, не думала, что ты таким обернешься на белом свете. Зверь в

тебе, Михайло. Приметил, что мой Сучок на тебя зубы скалит. Чует собака в тебе зверя. Людей легче обмануть, а пса не обманешь. Потому в Уральском краю в наше время в собачьей душе больше человечьего, чем в людях, кои вожгаются над золотом.

Собака вскочила на ноги и заворчала, обнажив клыки. Фотий, взглянув на нее, смолк.

– Почуяла кого-то? – испугался мужик.

Фотий, не ответив, подошел к окну и долго прислушивался. Мужик облегченно вздохнул.

– Нету. Померещилось мне. А все оттого, что больно ходко разговорились.

Фотий медленно обернулся:

– А ты гляди на собаку. Шерсть на загривке дыбит. Слушает.

Под окнами раздался удушливый кашель. Мужик вздрогнул. В окошко негромко, но дробно застучали. Мужик шепнул старику:

– Не отпирай.

– Что ты, Михайло. Как можно такое сотворить? В зимнюю пору нельзя в глухомани перед живой душой держать дверь на запоре.

– Не смей отмыкать дверь!

Стук в окошко повторился, и кто-то нараспев сказал:

– Дедуся Фотий, пусти пообогреться.

– Вот видишь. Баба заплуталась.

– Не отпирай дверь!

Фотий пошел к двери, но Михайло успел схватить его за руку.

– Задушу!

Фотий, вырвав руку, быстро метнулся к двери и скинул на ней крючок. Михайло выхватил из валенка нож, шагнул к Фотию, но остановился и попятился: на него шел Сучок, ощерясь и зло подвывая, словно волк. В открывшуюся дверь в клубах морозного пара вошла Маремьяна. Мужик, увидев ее, отошел к печке. Пес залаял. Фотий прикрикнул на него. В избе появились Марковна, Анфиса и Манька, постучали о порог валенками, обивая снег.

– Милости прошу, бабоньки.

Бабы не торопясь развязали шали и платки. Марковна подошла к столу, перекрестилась на образ. Обернулась и поклонилась Фотию в пояс:

– Не признал меня, дедушка Фотий?

– И то не признал… Батюшки светы, да ты Марковна Гусева. Прости старика. Сама видишь, в избе не райский свет.

Марковна, показывая на баб рукой, назвала старику их имена.

– В Сысерть путь держим. Думали, на перепутке у тебя заночевать, да, видно, придется без сна ее скоротать.

– Совсем одурел старый, – засуетился Фотий, – про гостя своего позабыл.

– Знаком он нам, дедушка. Не хоронись за печь, Мишка Хрустов. Аль неохота на Маремьяну взглянуть? Ты, дедушка, присядь на лавку, дозволь нам с ним по душам потолковать.

Фотий растерянно кивнул головой и сел на лавку.

– Начинай беседу, Марковна, – сказала Маремьяна строго. – Манька, зажги свечной огарок.

Манька закашлялась и, порывшись в кармане, достала огарок восковой свечи. Маремьяна зажгла его от огонька лампадки. Прилепила огарок к столешнице. Михайло Хрустов ясно обозначился возле печи. Он шагнул в сторону. Пламя из печи полосой упало на его руку, в которой блеснуло лезвие ножа.