Камни
Шрифт:
— Вы живёте на зелёной ветке? — тут же спрашивает он, цепляясь за слова «по прямой».
Он произносит это — и тут же начинает ругать себя.
Ты лезешь не в своё дело, идиот, говорит он себе.
Она сейчас пошлёт тебя с твоей навязчивостью.
И правильно сделает.
— Я живу в Рыбацком, — отвечает она, и он выдыхает, радуясь тому, что, кажется, она не считает его слишком наглым.
— О, — говорит он, — Рыбацкое, надо же…
— У вас кто-то живёт там?
— Да. Мой отец.
— Ясно, — говорит она. — Что ж, далековато, но хотя бы по прямой.
Дождь
Теперь ему не хочется сдаваться.
И отчего-то она ему не препятствует.
— Знаете, чего я боюсь больше всего? — спрашивает он. После недавней встречи в субботу он чувствует себя более раскованным, и ему хочется говорить. Она вопросительно смотрит на него, и он продолжает: — Вы, должно быть, думаете, что смерти, но нет.
— Тогда чего же? — произносит она, безупречно поймав его желание услышать этот вопрос.
— Забвения, — отвечает он. — Да, забвения. То, что мы все умрём, — это нормально. Как говорится, «прах ты, и в прах возвратишься». Так в Торе написано. Так вот, я не боюсь вернуться в прах. Я боюсь, что вернусь в прах, — и всё. Среди евреев считается, что нужно продолжаться в детях. Но я не хочу продолжаться в детях, доктор. Это не спасёт от забвения.
Он снова называет её «доктор» — несмотря на то, что в субботу она сама предложила обращаться к ней по имени.
Он так долго ждал этого предложения, точнее, разрешения, но теперь ему отчего-то неловко.
— Продолжение в детях не спасает от забвения, — повторяет он, и она кивает в ответ.
«Да, я понимаю, о чём вы», — говорит этот кивок.
— Моего деда нет уже много лет, — продолжает он. — Но вы пришли к нему на могилу — хотя даже не знали его лично. Значит, он преодолел забвение. Значит, у него получилось, — он смотрит куда-то поверх её головы, а пальцы его левой руки задумчиво треплют браслет-цепочку с висящей на ней Звездой Давида. — Знаете, в юности я хотел пойти работать в полицию. Но, — он оставляет наконец в покое браслет и разводит руками, — ввязался в драку. Отец сделал всё для того, чтобы на меня не завели дело, но о службе в полиции пришлось забыть.
— Вы кого-то избили?
— Не то чтобы сильно. Но у меня был с собой кастет. Тогда мне казалось это таким крутым — носить кастет, — он тихо смеётся. — Я даже и не знал, что это, оказывается, — холодное оружие. Отец меня, как помню, чуть не убил. Нет, не в прямом смысле, не думайте — за всю жизнь он ни разу и пальцем меня не тронул. Но как же он был зол. Кажется, он полгода потом со мной не разговаривал.
— Его можно понять, — мягко возражает она, и он тут же соглашается:
— Ещё бы. Я был крайне тяжёлым ребёнком и ещё более тяжёлым подростком.
— Сейчас вы чувствуете себя на своём месте? — спрашивает она.
— Иногда мне кажется, что да, — честно отвечает он. — А иногда я бываю не уверен.
Она смотрит на него чуть более долго и внимательно, нежели обычно. Он замечает это сразу.
Замечает — и в голове его будто что-то щёлкает.
Он тоже смотрит на неё и думает, какого вообще лешего ему стукнуло тогда в голову, что она похожа на мать. У неё другие волосы, другие
Если он, конечно, помнит её правильно.
В этом Давид уже не уверен.
Но в том, что она, Каролина, совершенно не похожа на мать, — да.
Уже который сеанс он делает всё, чтобы не таращиться на её грудь.
Она маленькая. Почти плоская — это особенно заметно на контрасте с высоким ростом и широкими плечами. Но отчего-то это кажется ему до безумия сексуальным.
И очень хочется узнать, как она выглядит без одежды.
— Попытайтесь как-нибудь проанализировать, чего вы хотите.
Кажется, она говорит это.
Кажется.
Но он не уверен.
Он чётко расслышивает лишь «чего вы хотите» — и едва не содрогается от этих слов.
Чего я хочу? Ты действительно хочешь это знать? Я хочу, чтобы ты была со мной. Хочу водить тебя по ресторанам, театрам или куда ты там пожелаешь. Хоть в «Эрмитаж» — я не выношу его, но с тобой пойду. Я куда угодно с тобой пойду — даже на это отвратительное лютеранское кладбище недалеко от моего дома. Хочу крепко держать твою руку в страхе, что ты сейчас исчезнешь или обратишься в мираж. Хочу зарываться лицом в твои волосы. Вдыхать запах твоих духов. Делать тебе подарки — даже самые дорогие и безумные. Выгуливать с тобой твою собаку. Смотреть, как ты играешь с моей кошкой. Слушать истории про твою работу и рассказывать тебе про свою. Хочу пить с тобой чай, кофе и даже какую-нибудь мерзкую тошнотворную гадость типа «Нарзана». Ты наверняка скажешь, что это полезно, — ведь ты врач. Смотреть вместе модные концептуальные фильмы, а потом с жаром их обсуждать. Я стану говорить, что это куча бессмысленного навоза, а ты ответишь, что-де нет, это очень умный фильм. И я соглашусь, не сомневайся. Ты убедишь меня. Хочу гулять с тобой за руку по парку, а ночью поставить тебя на четвереньки на постели и трахать, пока у меня не заноет член…
— Давид?
Кажется, он вздрагивает.
Ему вдруг становится страшно, что всё то, что он сейчас подумал, он на самом деле произнёс вслух и теперь она знает…
Но она смотрит на него спокойным открытым взглядом, и он понимает, что ничего подобного не сказал.
— Я спросила, чего вы хотите, — повторяет она. — Точнее, предложила вам попытаться это проанализировать. Если вам неудобно мне отвечать, то, конечно, не стоит…
Он перехватывает её взгляд.
— Не будь я вашим пациентом, я мог бы понравиться вам? — внезапно для самого себя произносит он и внутри у него тут же всё обрывается.
Что ты наделал, идиот.
Сейчас она прогонит тебя прочь, ваши сеансы на этом закончатся, и ты никогда больше её не увидишь.
Придурок конченный, совсем больной.
— Понравиться? — повторяет она. — В каком смысле, Давид?
Он понимает, что сейчас самое время дать задний ход, пока ещё не поздно, но вместо этого отчего-то продолжает переть напролом.
— Понравиться как мужчина, — говорит он. — Как мужчина женщине.
Она внимательно смотрит на него и качает головой: