Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

Дымбовица — река, протекающая через Бухарест.

«История» Иловайского… — Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920), русский историк, публицист. Автор учебников по русской и всеобщей истории. Основной труд — пятитомная «История России».

Граф Орлов… — Речь идет о Григории Григорьевиче Орлове (1734–1883), графе, генерал-фельдцейхмейстере русской армии (1765–1775), фаворите Екатерины II.

Скобелев — Речь идет о конфетной обертке, на которой изображен Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882), русский генерал от инфантерии, герой русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

Кольцов — Имеется в виду конфетная обертка, на которой

изображен русский поэт Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842).

АРА — сокращение от англ. American Relief Administration (Американская администрация помощи), созданная и действовавшая в 1919–1923 гг. для оказания помощи европейским странам, пострадавшим в первой мировой войне. В 1921 г. в связи с голодом в Поволжье деятельность АРА была разрешена в РСФСР.

Эдгар Уоллес — Эдгар Ричард Горацио Уоллес (1875–1932), английский писатель. Автор детективных романов.

Князь Римникский Суворов — Речь идет о русском полководце Александре Васильевиче Суворове (1730–1800), графе Рымникском (1789) и князе Италийском (1799).

Шильонский узник — Речь идет о Франсуа Бониваре (1493–1570), швейцарском гуманисте, участнике политической борьбы за независимость Женевы от герцогов Савойских. В 1530–1536 гг. был заключен в подземелье Шильонского замка, который расположен на берегу Женевского озера и был резиденцией графов и герцогов Савойских.

Сазонов Евгений Сергеевич (1879–1910) — русский революционер, эсер. Убил министра внутренних дел В. П. Плеве.

Некрасовцы на Дунае — потомки донских казаков, участников Булавинского восстания 1707–1709 гг., ушедших с И. Ф. Некрасовым на Кубань. В 1740 г. поселились на территории Османской империи, в районе Добруджа, и в Малой Азии.

Фабр Жан Анри (1823–1915) — французский энтомолог.

Бедекер Карл (1801–1859) — немецкий издатель. Основал в 1827 г. в Кобленце издательство путеводителей по различным странам. Слово «Бедекер» стало синонимом слова «путеводитель».

Идея Гааза… — Федор Петрович Гааз (1780–1853), русский врач-гуманист. Будучи главным врачом московских тюрем (с 1828), добился улучшения содержания заключенных, организации тюремной больницы, школ для детей арестантов.

Ливингстон Давид (1813–1873) — английский исследователь Африки. Совершил ряд путешествий по Южной и Центральной Африке.

Калинин — герой рассказа «Хорь и Калиныч» И. С. Тургенева («Записки охотника»).

Лиза Калитина — героиня романа И . С. Тургенева «Дворянское гнездо».

Бесшумный расстрел (Мысли об эмигрантской литературе).

Статья впервые опубликована в еженедельнике «Меч», Варшава, 1934, № 9–10, с. 8–9. После подписи под статьей проставлены дата и место написания: «Чехословакия. 8.VI.1934».

В том же еженедельнике № 13–14 был напечатан отклик на статью парижского главного редактора данного издания, писателя, публициста, критика и философа Дмитрия Сергеевича Мережковского (1866–1941). Статья Мережковского называлась «Около важного (О «Числах»)». Приводим отрывок из статьи:

«Кто нынче не говорит об «упадке» — внутреннем, культурном и всяческом — русской эмиграции? Если речь о том, что ухудшились условия ее существования, увеличилась трудность жизни, — я понимаю. Нечего и повторять в сотый раз то, что нам всем отлично известно. И как, значит, живуча эта маленькая часть России — европейская, — и какая в ней сила, ежели и среди такой беспримерной беды она вовсе не находится в упадке: напротив, есть верный знак некоего расцвета: ее литература. Знаю, сейчас же закричат: ах, литература! Что такое литература? Почему литература? Да и где она?

Насчет нынешнего бедственного положения литературы мы опять все знаем: книг не покупают, журналов — один-два и обчелся, на свет Божий появиться все равно что гору сдвинуть. Еще одно доказательство силы, когда гора сдвигается, что-то на свет

появляется. На вопрос же, почему литература может быть знаком общего упадка или общего восхождения, ответ нетруден. Надо только вспомнить, что мы говорим о русской литературе. В России множество прямых дорог и дорожек было заказано. Но жизнь взяла свое; все пути влились в литературу, и она стала больше, нем литература. Оттого, может быть, и достигла она такого трагизма — и таких высот. И оттого период упадка литературы был, в прежней России, периодом общего упадка, а всякое литературное оживление — знаком, что жизнь пробудилась и куда-то идет. Лозунг «искусство для искусства» никогда не был у нас влиятельным; его приверженцы никогда не выходили из низин. Я даже думаю: не одни только внешние условия (некоторая несвобода) сделали русскую литературу больше литературы. Есть и другие причины, вечные, от свойств русской души идущие. Физически придавить литературу можно, — как здешняя придавлена тяжкой борьбой за существование. Можно, оказывается, и совсем задавить, как задавлена она в СССР. «Бей ее обухом, нагнись да послухай: дышит да бормочет — значит, еще хочет». Но когда обух вывалится из обезьяньих лап, когда отдышится жертва (не скоро, может быть), — она возьмет свое, и вечное лицо найдет. Но здесь, в Европе, мы и сейчас не задавлены, — только придавлены камнем труда. Тяжел камень, — а вот, справляемся, да еще как! Шоферы, маляры, разносчики, возчики пишут… это бы еще пусть, но чудеснее, что они и на свет Божий появляются. Старой, жидкой официальной прессе, газетной, с толстым журналом в придачу, — они не нужны: у нее свои, поношенные, сотрудники и свои цензурные условия. Как же явиться на свет? Новая литература не хочет быть «портфельной»: и портфелей ни у кого нету, да и не уйдешь с ними далеко. И вот чудеса начинаются. Не чудо ли, например, что в эмиграции могут выходить «Числа»? Критикуйте журнал, как угодно (даже последний номер, один из лучших), — он этого, во-первых, не боится, а во-вторых, — даже самая злостная критика почти всегда на пользу автору. Но явление «Чисел» остается чудесным, а то, что это явление настоящей новой русской литературы — несомненно. Новый сад. И не «ростки» какие-нибудь, а уже молодые, хотя еще и не высокие, деревья; есть и кривые, они, может быть, не примутся, засохнут. Но сад будет, — уже есть, — и прививка у него — русская.

(…)

Бродя «около важного», молодая литература очень упорно бродит около вопроса о «личности и коллективе». Ее упрекают, что она занимается «человеком» преимущественно, — какой, мол, индивидуализм! Старое слово, а перегиб в сторону изображения внутреннего «человека» — не понятен ли именно сейчас, именно для нас, русских? Не наша ли родина требует убийства человека? И не потому ли мы ее оставили, — «с любимой женой развелись» (по слову одного молодого писателя), — что не хотим этого требования исполнять? Но неверно, что на «человеке» заканчивает себя эмигрантская литература; что нет в ней вопроса и о «соединении людей» — вопроса загадочного, неразрешимого, но каждым временем по-своему решаемого.

Г. Федоров из Чехословакии напрасно так горько жалуется на безвыходную будто бы судьбу молодых писателей: не беспокойтесь, справятся. Напрасно он также обрушивается на главных давителей, называя их столичной (парижской?) «элитой». В каком смысле они «элита»? В том, что заведуют и распоряжаются нашей газетной прессой? Если уж быть точным, то «элитой» и «столичной», следует назвать вот ту самую группу молодых парижских писателей, которую г. Федоров почему-то выделяет из других «провинциальных», упрекая в подражательности литературе европейской. Это еще надо доказать, что они перестали быть русскими писателями. А то, что они, несмотря на такие же тяжкие условия жизни, как везде, присматриваются ближе к европейской жизни и литературе, к дыханию «свободы», — делает их, несомненно, группой самой культурной. «Научиться культуре», — не одна ли из задач, поставленных нам судьбой? Бояться Прустов и Джойсов, высасывая из пальца патриотические стишки, браня злых дядей-редакторов, которые их не печатают, этим ни России, ни себе не поможешь».