Кандалы для лиходея
Шрифт:
– Мы нашли его…
Воловцов перевел взгляд со станового пристава на Козицкого. Самсон Николаевич был бледен, как свежевыстиранное полотно. И губы его мелко-мелко подрагивали…
Труп главноуправляющего Попова лежал почти у самой стеночки сарая на глубине двух аршин с вершком. Ноги его были подобраны коленками к животу, будто он столь устал, что прилег на короткую постель да так и уснул. Золотые запонки на его манжетах рубашки и воротнике отсутствовали. Как не было и золотых часов с цепочкой, которые он всегда носил с собой.
Позвали доктора и родителей. Уездный врач мало что мог сказать, глядя на полуразложившийся труп, и обещал выдать врачебное заключение только после
– Это он, – произнесла она тонкими трясущимися губами. – Наш Ильюшенька…
Вечером, запротоколировав все события дня, готовились к отъезду, чтобы поутру отбыть в свои места назначения. Дело можно было считать раскрытым, а далее оно переходило в судебное ведомство, которое должно было определить меру наказания законопреступникам. Впрочем, и без того было ясно, какое наказание ожидает Козицкого, – каторга. В худшем случае бессрочная, в лучшем – двадцать лет. А вот как суд обойдется с полюбовницей Козицкого Настасьей, было неясно…
Утро следующего дня началось с того, что Козицкий попросился на допрос. Об этом сообщил Воловцову становой пристав Винник. Иван Федорович пожал плечами – ему не хотелось ни видеть Козицкого, ни тем более беседовать с ним – однако пошел, ничуть не сомневаясь в том, что управляющий станет давать признательные показания.
Судебный следователь не ошибся: Самсон Николаевич, сбиваясь и торопясь выложить все, рассказал, что с целью сокрытия им присвоенных сумм от имения он совершил в экономических книгах подлог, что и было замечено главноуправляющим имениями Поповым. Когда Илья Яковлевич пригрозил ему, что не намерен скрывать подлог, Козицкий схватил с каминной полки клеймо и несколько раз ударил Попова по голове. Когда тот упал бездыханный, Козицкий на какое-то время растерялся и с полчаса не мог прийти в себя. В это время в комнату зашла Настасья. Она мгновенно все поняла и предложила дождаться ночи, чтобы незаметно от людских глаз перенести тело в сарай и поглубже там зарыть.
– Мы вернулись во флигель, где я выпил два стакана водки, чтобы успокоиться. Но водка не брала, – продолжал, крайне волнуясь, Козицкий. – Едва дождавшись ночи, мы пошли в особняк. Тело лежало так, как мы его и оставили, и последняя надежда, что Попов жив, покинула меня. Отступать было некуда, надлежало спрятать как можно тщательнее труп и все следы убиения.
Козицкий как-то взахлеб вздохнул и продолжил:
– Мы отнесли тело главноуправляющего в сарай, где лежала прошлогодняя картошка, и я выкопал яму где-то на аршин с четвертью. «Надо глубже закопать», – сказала мне Настасья, и я стал копать еще, покудова не начался суглинок. Мы забрали портмоне, сняли с него запонки и часы и закопали труп. А сверху насыпали картошки…
– А потом занялись уборкой малой гостиной, чтобы замести все следы преступления и уничтожить возможные улики? Так? – спросил Иван Федорович.
– Да, – глухо ответил Козицкий и поправился: – То есть нет. Этим занялась Настасья, а я отправился во флигель. Я не мог туда снова возвращаться, в эту комнату…
– И вы, конечно, не подумали о том, что, уничтожая все возможные улики в малой гостиной, вы предоставляете нам новую улику, правда, косвенную? – спросил Иван Федорович.
– Это какую же? – удивившись, поднял глаза на судебного следователя Козицкий.
– Такую, что все комнаты давно не убирались, в них пыль, а в малой гостиной – порядок и чистота.
– Не подумали, – согласившись, поник головой Козицкий.
– Своего пса вы пристрелили потому, что он лаял на сарай и мог привлечь внимание? – дописал показания Козицкого Воловцов.
– Да, – ответил Самсон Николаевич. – Любил я этого пса…
– Хорошо, – устало сказал Иван Федорович. – Распишитесь здесь и здесь…
– Что со мной теперь будет? – убито спросил Козицкий.
– Суд
– А потом? – Голос Козицкого заметно дрожал.
– А чего вы ожидаете? – удивившись, пожал плечами Воловцов. – Потом этап и каторга…
Козицкий закрыл лицо ладонями. Плечи его вздрагивали.
– Боже, – услышал Иван Федорович шепот арестованного уже не по подозрению, а по совершению убийства. – Боже…
По приезде в Рязань Ивана Федоровича ожидало письмо. Дело об убиенном мальчике Коле Лыкове и пропаже его руки получило новое продолжение, совершенно неожиданное…
А произошло вот что. Двадцать шестого июня, ближе к вечеру, когда солнце, подумав, не пора ли ему плыть за горизонт, склонилось-таки к решению: да, пора, четверо карпухинских девиц, как обычно, решили позабавиться самым ходовым деревенским лакомством – полузгать семечки подсолнечника. Но грызть семечки без задушевного разговора – впустую добро переводить. Присели они на лавочку возле избы Лукьяна Матюшкина, где обычно по вечерам собиралась сельская молодь, и ну косточки всем парням перемалывать. Досталось и Лукьяну, какового на селе звали не иначе как Лукашкой, поскольку уважения на селе он не имел, ибо за крестьянской работой его никто никогда не видывал, да и ремесла никакого он не знал. Зато Лукьян Матюшкин лихо наяривал на гармошке, мог сбренчать и на балалайке, коль кто просил, да и деньжата у него водились, невесть откуда взятые, посему водочка в его доме не переводилась и можно было завсегда у него угоститься. А какое без водки на селе веселие? Словом, жил Лукашка весело и пьяно, и парней сельских мог завсегда приветить, не за просто так, конечно, а за какую-нибудь услугу. Вот и собирались возле его избы сельские парни и девчата, места веселого и хмельного. В ночь-полночь к Лукашке можно было зайти запросто ежели не по делу, так просто для какой-то забавы или для разговора. Бывало, что приходили парни с девицами для тайных свиданий – всех привечал Лукашка! Словом, парнем был своим в доску. Дружбу же Лукашка с деревенскими особо ни с кем не водил, хотя знался и приятельствовал со всеми ворами и конокрадами аж всей волости, а может, и всего уезда. Случалось, что приходилось видеть в его дворе незнакомых пришлых людей, а то и лошадок, невесть кому принадлежавших, верно, краденых. Заявлялись к нему несколько раз даже с обысками, да вроде ничего особого не находили. Словом, жил Лукашка как хотел, и все-то ему сходило с рук. Не присмирел, даже когда взяли под стражу его приятелей Павла Тулупова да Коську Малявина. И едва не каженный вечер звучала в избе Лукашки или на улице его веселая гармошка…
К четверым сплетницам вскоре подошла пятая товарка. А свободный конец лавки, на которой сидели девки, то ли грязен был, то ли птицами загажен. Тогда девица подошла к крытому соломой Лукашкиному сараю и выдернула пук соломы, чтобы смести ею конец лавки. Вместе с пуком вывалился и какой-то сверток.
– Чур, мой! – кинулась к свертку со смехом крайняя девица, что сидела на лавке.
– Какой же он твой, ежели я его нашла, – резонно ответила товарке выдернувшая пук соломы девица и наклонилась над свертком. Однако сидевшая на лавке опередила ее, быстро наклонилась, схватила сверток и размотала грязную красную тряпицу, похожую на шейный платок…
Такого крика, верно, не слышали на селе со времен Отечественной войны двенадцатого года, когда шестеро французских дезертиров во главе с капралом Дормалем, невесть как забредших на околицу Карпухино, изнасиловали девицу Марфу Самоляпину сорока восьми лет от роду. После чего сбежались на крик сельские мужики, взяли французов в плен и отмутозили их до полусмерти, в особенности того, что попался им со спущенными штанами. За такой геройский поступок каждый из мужиков – заступников Отечества и девической чести – получил по пяти рублев наградных денег и благодарствие от самого генерал-губернатора графа Иннокентия Борисовича Каменского.