Кандалы
Шрифт:
И вдруг остановился, недоуменно оглянувшись на друга, Лавр смотрел иронически… Леса не было! На его месте виднелись голые пни и мелкий кустарник. Не маячили вдали великаны-осокори, на горизонте лишь синел широкий Проран, хмурился горбатый Бурлак и белел, словно в сказке, старый бревенчатый городок с осьмиугольной башней, напоминавшей сахарную голову.
Исчез трехсотлетний лес, видавший времена царя Ивана Грозного, Ермака и Степана Разина! Исчезла красота, которую, как свою личную собственность, сотни лет оберегало крепостное право.
— Порубили! — печально прошептал
— Нешто! — иронически ухмыльнулся дядя.
— Когда?
— Недавно, как только вода сбыла! Нам и самим было жалко рубить, долго не рубили, да и наследник-то примолк было: думали — не спятился ли? Потом вдруг дошло до нас: экстренно надо рубить! И срубили!
— Жалко! — вздохнул Вукол.
— Жалей не жалей, все одно! Не мы — так срубил бы наследник! Так уж лучше мы! Лес этот наши прадеды берегли да растили! Дубы хорошие: кажнему мужику на амбар либо на баню хватит! А лес — он что? Пройдет время — опять вырастет!
— Конечно, это я так… наше детство вспомнил… мы тоже росли здесь!
И, помолчав, твердо сказал:
— Без леса другая будет жизнь!
— Знамо, без него будто шире и светлее стало: Проран и город видать. А вечером городские огни светятся через Волгу. Когда с Жадаевской горы подъезжаешь к кашей деревне, случается ночью, кажется, будто в нашей деревне городские фонари зажглись! — Дядя помолчал и опять повторил: — Коли пришло время порушить все — так уж лучше мы!
— Да, лес! — печально вздохнул Вукол. — А помнишь бабушкины сказки? А поверье про огненного змея? Все это как будто из лесу шло? Суеверие — и вместе с тем — поэзия!
— Эх, — по-своему воодушевился Лавр, — кабы ты видел, как валились старые дубы! Только гул шел по лесу, дрожала земля! А уж сокорей таких боле не увидим: им, чай, лет по полтысячи было! — Лавр помолчал и почему-то заговорил про отца: — Чудесное дело: что-то повывелись у нас бородачи: ни Яфим, ни мы с тобой бородачами, пожалуй, не будем, а ведь он — бородач!
Вукол не ответил, засмотревшись на широкую гладь Волги, простиравшуюся за срубленным лесом, вплоть до беленького городка с осьмиугольной башней. Казалось — рукой подать стало от деревни до города.
— Ну, пойдем! — помолчав, сказал Лавр, — проведаем старика!
Разбитый параличом, дед Матвей лежал в сенях маленькой кельи, в которой обитала горемычная вдова Настя с двумя осиротевшими детьми: к умирающему лишних людей не пускали; язык у старика плохо ворочался, отходил дед. Пропускали только тех, с кем сам он хотел попрощаться.
Из калитки вышла Настя, чем-то теперь напоминавшая отца, — высокая, костистая, желтая, с большим лбом.
— Ребяты! — полушепотом позвала она и махнула рукой Лавру и Вуколу, стоявшим рядом.
Юноши вошли в сени. Высокие, статные, крупные костью, они тоже напоминали Матвееву породу.
Дед лежал на полу под приоткрытым пологом. Страшно было смотреть на него: живой богатырский скелет, обтянутый коричневой кожей в складках и морщинах, с провалившимися в глубокие орбиты страдальческими глазами. Седая борода, изжелта-белая, отросла до пояса, свисая с иссохшей груди волнистыми,
Внук и сын низко склонились к умирающему, став для этого на колени.
Дед оглядел их усталыми, очень внимательными глазами и дрожащей рукой коснулся головы каждого.
— У-ми-раю! — медленно прошамкали его запекшиеся губы. — Лаврентий, ты — хрестьянин! а ты, Вукол, — он дотронулся до рукава внука, — не хрестьянин будешь!.. До чего дожили? Нет земли!
И вдруг неожиданным движением поднялся и сел на постели, опираясь на тряпье страшными, исхудалыми руками великана.
— Отберите, — задыхался дед, словно бредил, смотря перед собой в неизвестную даль остановившимися глазами, — отберите… у мошенников… землю!..
Это было его последнее слово.
Со смертью деда вся власть в доме окончательно перешла к Ондревне, давно уже проявившей деятельный и предприимчивый характер скопидомки.
Косноязычный Яфим был почти бессловесен — до того смиренно и кротко выглядел он, но зато являлся могучим, хотя и безмолвным исполнителем ее хозяйственных идей.
У них росли две дочери-малолетки. Ондревна заблаговременно копила им приданое.
Лавру сказала:
— Приглядывай невесту: женим — тогда разделиться надо, свою семью заведешь, на себя работать будешь, как полагается! — И, понизив голос, мельком добавила, обращаясь к Вуколу: — А тебе, Вукоша, ничего не надо; ты по ученой части пойдешь!
Деда хоронили на старом деревенском кладбище за околицей, где под могильными холмами и покривившимися крестами лежало несколько крестьянских поколений. Зарыли его рядом с бабушкой, поставили над ними новый, общий для обоих, тяжелый крест, сделанный из большого дуба, до этих пор лежавшего при дороге перед кряжистой избой стародавнего крестьянского богатыря.
Старики сошли в землю, а жизнь — хуже ли, лучше ли — все-таки шла вперед: крестьянский сын Кирилл Листратов учился в столичном университете, внучонок мужика Матвея отправлялся в большой губернский город — учиться. Даже малолетний Вовка шел в школе первым учеником. Деревенские парни — Лёска и Аляпа — ушли в заволжский город работать на чугунке. Овдовевший Федор Неулыбов уехал в Сибирь. Лаврентий раздумывал о необходимости жениться; предсказание отца оправдалось — дороги дяди и племянника расходились с самого начала юности.
После похорон деда и древнеславянских поминок по нем — Лавр и Вукол легли ночевать на дворе, в телеге, застланной сеном, под кошмой.
Ночь была тиха и по-летнему тепла. Ярко горели звезды. Хором пели лягушки.
Друзья долго говорили, вспоминая чудачества деда, по душе — доброго, но сурового и жестокого по велениям крестьянской жизни.
Глядя на звезды, решали вопрос — существует ли загробная жизнь, нужна ли религия и церковная служба. Служителей алтаря Лавр считал хозяйственно-необходимыми: надо же кому-нибудь обедню служить, крестить, венчать, хоронить? Говорили о кончившейся аренде, о наступившем безземелье, о том, что им делать, как жить.