Кандаурские мальчишки
Шрифт:
— Вить, попробуй-ка.
— А от них ничего не будет?
— Конечно, ничего.
Комары снова прижали нас к костру.
А шишки падали и падали. Некоторые, рикошетя, со свистом отлетали далеко в сторону. Одна шишка, как бомба, врезалась в наш костёр, подняв облако искр и пепла.
С неба послышалось:
— Тикайте… шест кидаю.
Мы стали под кедры: я под тот, где сидел Колька, а Витька — под соседний.
— Не выглядывай, так и пропорет шею, — предупредил я друга и крикнул вверх: — Швыряй!
Возник нарастающий стремительный шум… Я почувствовал удар,
…Очнулся я ночью, лёжа на спине. Надо мною чернело беспотолочное небо в ярких веснушках.
Рядом пылал костёрчик, вырывая из темноты тёмнокрасные комли ближних деревьев. Где я и почему я лежу? Я хотел привстать, но резкая боль в голове опрокинула меня. Я застонал.
— Мишк, Миша, — услышал я под самым ухом испуганный Витькин голос. — Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Наконец-то… Коля, иди сюда. Мишка очнулся…
Я вспомнил нарастающий шум брошенного Колькой шеста, удар по голове, кровь под пальцами.
Подошёл Колька с палкой в руке. Оказывается, время от времени он отходил от костра и стучал по кедрам, отпугивая невесть кого.
— Очухался?
— Очухался.
— Голова болит?
— Болит.
— Ещё бы! Это хорошо, что шест криво падал, а если бы прямо — пришибло бы! Зачем ты, балда, под кедр-то встал?
— А куда?
— В сторонку бы.
— А ты зачем по кедру пустил?
— А куда я пущу?
— Швырнуть надо было.
— Швырнёшь там, когда сам еле держишься… Да и почём я знал, что ты тут как тут.
— А здорово череп-то раскроился?
— Нет, не шибко… Не бойся, мы кровь уняли.
— Миша, есть хочешь? Для тебя оставили…
— Не хочу.
— А шишек? Мы нажарили шишек. Вкусные!
— Не хочу… Пить.
— Щас, — сказал Колька. Он порылся в котомке что-то вынул и нырнул в темноту.
Журчала вода. Наверное, мы на канаве. В тишине крякнула утка.
Витька вздрогнул, а потом сказал с насторожённой улыбкой:
— Утка. Как в деревне… Что думает сейчас Толик?
— Ты не бойся, к костру ни один чёрт не сунется, — сказал я. — Мне бы спину к огню, замёрз.
Сейчас я тебе помогу.
Он помог мне развернуться. К обомлевшей спине мигом припала теплота. Глаза закрывались. Колька принёс воду в огуречном стаканчике. Я выпил, и внутренний холодок разбежался по телу дрожью.
— Чуть посветлеет, и пойдём, — проговорил Колька. — Вить, подкинь сушняку, пусть ярче полыщет.
— Как же вы со мной пойдёте?
— А так же, — ответил Колька, поднял свою палку и удалился. Тотчас послышался стук и его сердитый голос: «Кши, гады, кши!»
— Витя, а ночь давно?
— Не очень. Часа три.
— А как вы меня тащили?
— Мы тебя никак не тащили. Мы только уняли кровь да ближе к канаве поднесли, вот. Тебе бы нашатырь нюхнуть… Мы маме давали нашатырь. С ней часто случалось…
Я повернул голову к Витьке. Уловив моё насторожённое внимание, он после некоторого молчания произнёс:
— Мама всё говорила, что долго-долго будет жить, нас вырастит… А то вдруг — в слёзы: «Как вы,
Витька замолчал. Потрескивал костёр. При вспышках лес озарялся глубже, при угасании темнота придвигалась вновь.
Витька уже несколько раз говорил о том, как трудно и страшно умирала их мать. И постепенно передо мной нарисовалась картина смерти Кожихи, дополненная воображением… Ночью ребят разбудил крик. Плача и трясясь от страха, они зажгли лампу. Мать металась в постели, выгибаясь дугой, будто хотела переломиться, и иссохшими руками сжимая себе горло. Лицо её почернело и сморщилось, глаза оставались закрытыми. Пока обезумевшие ребятишки бегали к соседям, она умерла, не оторвав рук от горла… А хотела долго жить, хотела вырастить ребят. Ну, вырасти они и так вырастут — колхоз поможет, но только ведь без матери — это плохо… И Кожиха представлялась мне уже не такой плохой, наоборот, она вон заботилась о ребятишках и вообще… Они всегда ходили чистые и опрятные. Они и сейчас, без матери, одеваются так же аккуратно… Надо и мне остерегаться — поменьше пачкаться, пусть мама порадуется… Я размышлял в каком-то полузабытьи. Но, вспомнив о маме, очнулся и шёпотом — громко говорить не мог: в голове отдавалось — произнёс:
— Хоть бы мама осталась ночевать на таборе, а то подумает, что мы затонули, и всполошится… К утру-то я, может, отлежусь.
— Толик, наверное, не спит — беспокоится…
Подбежал испуганный Колька:
— Ребя, гляньте, гляньте…
На нас надвигались какие-то огоньки. У Витьки подкосились ноги, и он сел, прикрыв рот ладонью. Я соображал не очень ясно, но понял, что сейчас случится что-то ужасное… Огни — ближе, ближе. Они то прятались за стволы, то снова выплывали. Они блуждали. И быстро явилась мысль: волки. Но почему они одноглазые?
И тут послышались глухие человеческие голоса и вдруг — голос:
— Вот они, обормоты!
Анатолий. Я закрыл от слабости глаза, но тут же опять раскрыл.
Люди спешили, чуть не падали, путаясь в корневищах. В руках у них дёргались фонари. Да сколько их, полдеревни, что ли? Нет, это тени мелькают. Их — трое.
— Ах, Робинзоны! Ах, шугайские Крузы, — восклицал Анатолий, приближаясь к нам.
— Мальчики! Что же вы? Зачем же вы остались в тайге? Миша!
Этот голос я узнал. Я почти испугался от радости. Я крикнул:
— Мама!
В голове кольнуло — сознание пропало…
Должно быть, я видел сон: мне казалось, что я плыл, что мне в ухо жужжали пчёлы, которым пасечник Степаныч говорил: «Нельзя, свой», что вокруг булькала чёрная вода и в неё, как в барабан, дробно ударяли кедровые шишки. Потом из мрака выпрыгнула оскаленная морда Игреньки и проговорила: «Молодец, братуха!» И всё качало и качало.
Я очнулся. Меня несли. Чавкало болото. Витька рассказывал:
— Мы спрятались и крикнули: «Кидай». Коля кинул, и вот…