Кандаурские мальчишки
Шрифт:
И конец хмаре пришёл. В полдень мы вдруг уловили радостный свет в небе. Вскоре вереница туч оборвалась и поплыла за тайгу. В какие-нибудь час-два высь расчистилась. Мы приветствовали солнце пляской и криками. Колька прокатился на Чертиле, а Витька встал на руки.
Успокоившись, мы расселись вокруг Толика, как вокруг костра, и принялись дослушивать «Конька-горбунка». Стадо паслось рядом.
От книжки нас отвлёк неожиданный гром. Из-за бугра медленно и вязко выкатывалась огромная лиловая туча. Таких
Мы собрали стадо и погнали домой. На дороге уже танцевали столбики пыли. Везде был день, но под тучей была ночь. Эта ночь постепенно растекалась по земле. Деревню, когда мы пригнали овец, уже окутал сумрак. В эти предгрозовые минуты улицы как бы сузились и наполнились необычным уютом. Воздух стал ощутимо мягким и тёплым. Деревня замерла в покорном, расслабленно-ленивом ожидании шквала.
Мама дожаривала картошку на печурке во дворе, то и дело пробуя дымящиеся пластинки и косясь на небо.
Я присел перед печкой и принялся подкидывать в неё сухие щепки.
Первые капли из громоздких туч всегда редкие и крупные. Такими они были и теперь. Сперва на раскалённую печку упали две штуки и взорвались с шипением, потом шлёпнулось ещё несколько и также фыркнули.
— Мама! — крикнул я.
Мама тряпкой подхватила сковородку и, обжигаясь, убежала в дом.
Я задержался на крыльце под крышей — посмотреть грозу.
Дождь зачастил. Двор и дорога покрылись крохотными дымками взрывов. Потом косые струи с остервенением набросились на печку. Красные яблоки на её боках начали блёкнуть, сжиматься и наконец исчезли. Белым трезубцем блеснула молния. Я испуганно отпрянул от железной скобки двери. В это время на крыльцо Кожиных чья-то проворная рука выбросила кочергу и шумовку, и тут же пальнул гром. Я не выдержал этого треска и юркнул в избу.
— Мама, слышишь?
— Слышу… Садись ешь. Картошка сыровата. Ничего, это полезнее.
— Давай, мам, кочергу выбросим, а то она молнию притянет.
— А как же быть с кроватью? Она тоже железная. А вилки? А гвозди в стенах?
Действительно, как же так? Тут что-то не то.
Я не привык ложиться рано и долго ворочался в постели, прислушиваясь к дождевому шуму. Ночью я просыпался. Капли дождя мягко ударяли в окна.
Утро пришло свежее, яркое. Тайга чётко пропечатывалась на краю неба.
Мы радовались.
— Солнце теперь и вожжами не стянешь, — сказал Петька.
— Да, — проговорил Шурка. — Вот подсохнет, и пойдём.
— А скоро подсохнет? — не терпелось мне.
— Скоро. Тут завтра же, а в тайге дня через два-три.
Мы направились к скотному двору. Я шепнул Витьке:
— Пойдём вместе в тайгу.
— Пойдём, а ты был хоть раз?
— Нет.
— А не заблудимся?
— Не заблудимся! С нами пойдёт Петька или Колька,
— И я, — ввернул Колька.
Петька хотел было пойти вместо Кольки, но тот распетушился, сказал, что опять его в пятки оттирают.
— Ладно, ладно. Разошёлся, аж уши покраснели, — проворчал Лейтенант.
— Не хочешь идти с ружьём — не надо, мы постреляем.
— Ага! Даст тебе Шурка пострелять!
— Ружьё-то будет с теми, кто пасёт, — заметил Шурка.
Дед Митрофан против своего обыкновения не встретил нас, не распахнул двери. Мы сами развели скрипучие створки и подоткнули их поленьями, чтобы держались.
— Дед Митрофан! — Петька кулаком постучал по сторожке. — А может, мы грабители али разбойники, а? Может, мы телятник взорвём?.. Спит, разморило дождём. Поди, мается костями, как наша бабка.
Мы вошли в конюшню.
— Стойте! — насторожился вдруг Шурка.
— Что?
— Слушайте.
Мы притихли и неожиданно уловили слабые всхлипы деда Митрофана:
— Робята… Босалыги…
— Дедушка, где ты?
— Тут я…
Мы бросались от стойла к стойлу. Сторожа нигде не было. Только лошади фыркали, укоризненно мотая головами.
— Да где же ты, дед?
— Да я снаружи… Ох, — простонал дед.
Выскочили во двор, завернули за угол и увидели старика. Он лежал под козырьком крыши, завалившись на бок, весь мокрый и посиневший.
— Слава те господи, дождалси… Думал, замру, не дождамши, — шептал он, подняв голову.
Мы, ничего не понимая, беспокойно склонились к нему.
— Что с тобой, дедушка?
— Зачем ты сюда лёг?
— Ох, только не троньте меня, не троньте… Не могу ногой ворохнуть… должно, сломал…
— Как же ты сломал?
Дед часто дышал, трясся, ойкал, клял кого-то, а когда Колька коснулся было его ноги, вскрикнул:
— Ай, не берись, чёртово племя… Сказываю — невтерпёж… Свалился я с крыши, вот что… Твердил себе: не лезь, старый хрен, не топорщься, так нет, понесла нечистая сила… Понесла да вот и принесла…
Только тут мы заметили лестницу, приставленную к крыше, да в стороне вбитую в грязь дедовскую фуражку.
Подошли пастухи коров — две тётки, растолкали нас и присели перед дедом.
— Ой, да что с тобой, молод человек?
— С крыши он брякнулся, — пояснили мы.
Митрофан уронил голову на руку и молчал. Бабы приподняли его, взяли по руке себе на плечи и повели. Старик кричал, как маленький, переступая одной ногой и волоча другую.
Когда мы выпускали овец, видели, как деда укладывали в телегу, а потом повезли.
Вечером мы узнали, что у Митрофана перелом ноги, что его положили в больницу, и надолго, потому что стариковские кости плохо срастаются: мало в них жизни.