Кандидат на выбраковку

Борисов Антон

Я смотрел на лица, плывущие в полумраке амфитеатра, и мне хотелось кричать. Если бы уважаемый профессор хоть немного, самую капельку попробовал горечь моего отчаяния, почувствовал самую малость того, что чувствовал и переживал в тот момент я… Но в тот момент у меня не было сил кричать. У меня ничего больше не осталось.

Если бы они только знали, как я хотел жить.

И как я ненавидел в тот момент свою жизнь.

В течение сорока пяти минут, пока профессор давал свое представление, я так и не произнес ни слова.

Я часто задавался вопросом, почему профессор Демичев отказался меня

оперировать, ведь в случае гибели пациента на операционном столе ему ничего не грозило: все было согласовано со мной, и я, в случае моей смерти, претензий профессору предъявлять не собирался… И вот к какому выводу пришел. Профессор боялся. Боялся за свой авторитет. Профессор должен был одерживать победы и делать блестящие операции. Смерь пациента от его рук — это пятно на его репутацию. Зачем портить свою профессиональную биографию смертью какого-то человекообразного существа, которое даже после успешной операции не прибавит профессору славы? Зря тогда профессор струсил. Сейчас бы я его не упрекал.

Прорыв

После обеда я начал прислушиваться к разговорам, доносящимся из коридора. Обычно это срабатывало, и если добросовестно напрягаться, то можно было слышать все, что там происходило, и быть заранее готовым. К примеру, если кого-то в нашей палате должны были оперировать, мы всегда старались уловить, когда по коридору загремит каталка или когда там вдали кто-нибудь произнесет имя ждущего операции. Сейчас я ожидал машины, которая должна отвезти меня домой.

— За Борисовым машина.

Я услышал. Я уже был готов к отъезду. Тяжело переживал лишь то, что все эти месяцы я пролежал здесь впустую.

Дома все оставалось по-прежнему. Вот только в состоянии здоровья бабушки большого изменения не произошло. Ее немного подлечили в больнице, но по утрам, как и раньше, она чувствовала сильную слабость. Все чаще и чаще в тот момент, когда начинала что-то делать, хваталась за сердце, садилась на ближайший стул, клала в рот таблетку нитроглицерина и после этого в течение получаса только сидела, думая о чем-то своем, приходила в себя.

Я понимал, надолго ее не хватит и мне уже сейчас нужно решать, с кем мне придется жить дальше. О матери, как о возможном варианте, я даже и не думал. Все больше и больше самым реальным вариантом для меня становился тот, который был наиболее тяжелым — переселение в дом-интернат для престарелых и инвалидов. Когда я начинал думать об этом, меня охватывал не ужас, меня охватывало состояние, похожее на умирание. В моем мозгу, в моем представлении попасть в это место было равносильно смерти. Всю свою жизнь до этого момента я и так провел в «казенных» домах. А теперь мое будущее навсегда связывалось с этим страшным местом. Лучше — смерть.

С этими мыслями я и жил, после выписки из больницы. Это было больше похоже на агонию. Нервы мои в то время сдавали по любому пустяку. Это, конечно же, отражалось на наших с бабушкой отношениях. Мы все чаще и чаще начинали ни с того ни с сего предъявлять друг другу какие-то претензии. Я ставил ей в вину то, что она уделяет мне недостаточно внимания, хотя она этого и не обязана была делать. Она тоже срывалась на меня ни с того ни с сего. Эти два или три месяца моего пребывания дома были, возможно, самыми тяжелыми.

Я уже поставил точку на своей жизни. Понимал, что ничего дальше не будет. Даже о том, что я учусь в институте, не вспоминал.

В один из таких безнадежных дней бабушка вытащила из почтового ящика конверт из Министерства Здравоохранения СССР. Это был ответ на мое письмо Горбачеву! В письме разъяснялось, что меня направляют на лечение в Центральный институт травматологии и ортопедии имени Приорова, в ЦИТО! И что они ждут моего приезда на обследование 14 октября 1986 года!

Я понимал, что до Генерального Секретаря ЦК КПСС мое письмо не дошло. Но мне было достаточно и того, что кто-то, возможно в секретариате Горбачева, прочитал и переправил его в Минздрав. А уже оттуда я получил направление. Но это все частности. Главное другое — чудесным образом исполнилось то, о чем я просил. Не важно как, не важно кто. Важно, что у меня, возможно, появился шанс.

На следующий день после получения письма раздался звонок в дверь. К нам пришел мой лечащий врач из Первой областной клинической больницы — Фарит Джафарович, которому поручили сделать описание моего состояния и написать направление, но уже в Москву, в ЦИТО. На этот раз они решили не класть меня в больницу. Как я понял, Минздрав СССР отправил копию письма в наш областной отдел здравоохранения. Для нашего облздрава это было больше чем приказ.

До октября, до моего отъезда, оставалось еще три месяца, времени больше чем достаточно, но письмо из Минздрава оказалось таким стимулирующим, что уже через три недели после его получения все было готово. В облздраве даже оплатили стоимость билета на поезд до Москвы для меня и моего сопровождающего. Когда же я позвонил в облздрав и сказал, что в моем состоянии мне необходим второй сопровождающий, просьба была выполнена в течение двух дней, и второй билет был куплен. Я мог ехать хоть сейчас. Вот только с кем? И как?

Эти два вопроса требовали самого пристального внимания. Ситуация была более чем странная. Я должен приехать в октябре на лечение в Москву. При этом билеты на меня и двух сопровождающих приобретены. Но вот где я могу найти этих двух добровольцев? Кто согласится со мной поехать? С этим была полная неясность. И непонятно, как эту проблему можно решить.

Вариантов немного. Потому что такими знакомыми я обзавестись еще не успел. Родственников тоже было столько, что пальцев одной руки для них оказывалось много. Время шло, а ни одной кандидатуры на горизонте даже не маячило. И лишь за две недели до отъезда проблема рассосалась. Одним из моих сопровождающих вызвался быть Виктор, бабушкин знакомый. Вторым — мой дед Андрей Аврамович. Мне очень долго пришлось уговаривать его. В конце концов, дедушка согласился.

Теперь на первое место вылез другой не менее трудный вопрос — как ехать? Я помнил свою первую поездку с мамой в Саратов. Только посадка и высадка из вагона закончились для меня четырьмя переломами. Два ребра, нога и рука. Но сейчас я находился в состоянии, намного худшем, чем тринадцать лет назад. Тогда я был крепче, мама просто держала меня на руках, как держат детей. За много лет она отлично знала, как нужно обращаться со мной, но даже это ее знание не помогло, и я приехал в Саратов в меру поломанный.