Канун дня всех святых
Шрифт:
Они долго топтались на месте, протягивая руки, словно лапы огромного паука, чтобы повернуть холодную ручку или дотянуться до дверного молотка. А деревянные половицы на крыльце прогибались и раскачивались под ногами, угрожая при каждом смещении веса опрокинуть их в тараканью бездну. Доски, настроенные то на «ля», то на «фа», то на «до», пели свою жутковатую мелодию, стоило шаркнуть по ним тяжелым башмаком. И если бы хватало времени и был бы полдень, они сплясали бы мертвецкий ригодон под покойницкий мотив, иначе кто бы устоял перед
Но они о таком даже не задумывались.
– Смотрите! – вскричал Генри-Хэнк Смит (а это был именно он), сокрытый под костюмом Ведьмака.
И все посмотрели на дверной молоток, к которому тянулась дрожащая рука Тома, чтобы потрогать.
– Молоток с головой Марли!
– Что?
– Ты же знаешь, Скрудж и Марли – «Рождественская песнь»! – прошептал Том.
В самом деле, личина на дверном молотке напоминала лицо человека с ужасной зубной болью, перевязанной челюстью, спутанными волосами, выпавшими зубами, безумным взглядом. Марли, «мертвый, как гвоздь в притолоке», друг Скруджа, обитатель загробного мира, осужденный на вечное скитание по земле до тех пор, пока…
– Постучи, – сказал Генри-Хэнк.
Том Скелтон взялся за холодную и жуткую челюсть старикашки Марли, поднял ее и отпустил.
Все так и подскочили от сотрясения!
Весь дом содрогнулся, загремев костями. Тени исказились, заставив окна распахнуть страшные глаза.
Том Скелтон по-кошачьи вскочил на перила, глядя вверх.
Зловещие флюгеры на крыше завертелись. Двуглавые петухи закрутились на ветру. Горгулья на западном торце здания изрыгнула двойную струю печной пыли. А из длинных змееголовых извивающихся водосточных труб, когда ветер стих и флюгеры замерли, на черную траву высыпались случайные клочки осенних листьев и паутины.
Том обернулся, чтобы взглянуть на едва подрагивающие окна. В стеклах трепетали подсвеченные луной блики, словно косяки перепуганных пескарей. Затем парадная дверь вздрогнула – ручка повернулась, Марли скорчил гримасу – и распахнулась настежь.
Ветер, внезапно поднятый дверью, чуть не сдул мальчиков с крыльца. Они закричали, ухватив друг друга за локти.
Затем засевшая в доме тьма сделала вдох. Сквозь зияющий дверной проем ветер подул внутрь дома, втягивая, заволакивая мальчиков через порог. Им пришлось упираться, чтобы не погрязнуть в глубинах мрачного зала. Они сопротивлялись, кричали, хватались за перила. Но потом ветер улегся.
Во тьме зашевелилась тьма.
Внутри дома издалека к двери шагал некто, должно быть, облаченный во все черное, ибо они ничего не могли разглядеть, кроме реющего в воздухе бледного белого лица.
Зловещая ухмылка приблизилась и зависла перед ними в дверном проеме.
За улыбкой, в тени, скрывался высокий мужчина. Они увидели его глаза – точечки зеленого огня в обугленных лунках глазниц.
– Гм, –
– Пакости? – промолвила ухмылка во тьме. – Сладости?
– Да, сэр.
Где-то ветер играл на флейте каминной трубы старинную песнь о времени, тьме и дальних краях. Высокий человек захлопнул свою улыбку, словно сверкающее лезвие карманного ножа.
– Никаких сладостей, – ответил он. – Только… пакости!
Дверь загрохотала!
Дом содрогнулся, пролился дождь пыли.
Пыль снова повалила клубами и хлопьями из водосточной трубы, словно нашествие пушистых кошек.
Пылью пахнуло из отворенных окон. Пыль выбивалась из-под половиц под ногами.
Мальчики вытаращились на запертую парадную дверь. Марли на дверном молотке не хмурился, а зловеще усмехался.
– Что он сказал? – спросил Том. – Никаких сладостей, только пакости?
Зайдя за угол, они изумились хаосу звуков, которые издавал дом, – шепотам, шелестам, скрипам, кряхтеньям, стонам и бормотаниям. И ночной ветер позаботился о том, чтобы мальчики всё расслышали. С каждым их шагом большой дом склонялся к ним, тихо стеная.
Они обогнули дальний торец дома и остановились.
Ибо там возвышалось Древо.
И такого Древа они в жизни не видывали.
Оно стояло посреди просторного двора, позади ужасающего дома. И вздымалось в небо на сто футов, превыше самых высоких крыш, могучее, ветвистое, щедро усыпанное красными, бурыми, желтыми осенними листьями.
– А что это, – прошептал Том, – а-а, смотрите, что это там на дереве!
А Древо было увешано тыквами всех форм и размеров, оттенков и полутонов, и дымчато-желтыми, и ярко-оранжевыми.
– Дынное дерево, – предположил кто-то.
– Нет, – возразил Том.
Ветер дул в высоких ветвях, бережно роняя наземь их пестрое бремя.
– Древо Хэллоуина, – сказал Том.
И оказался прав.
Глава 5
На Древе росли не просто тыквы. На каждой был высечен лик. И ни единый лик не повторялся. Одно око чуднее другого. Носы с каждым разом всё отвратнее, ухмылки – чудовищнее.
Высоко, на каждой ветке Древа, должно быть, висела целая тыща тыкв. Тыща усмешек. Тыща скорченных рож. И вдвое больше пронзительных и косых взглядов, подмигиваний и морганий из свежепрорезанных глазниц.
И прямо на глазах у мальчишек произошло кое-что еще.
Тыквы принялись оживать.
Одна за другой, снизу вверх, начиная с ближайших тыкв, во влажных внутренностях стали зажигаться свечи. Сначала эта, потом та, еще и еще, и дальше вверх, и по кругу, три тыквы здесь, семь – повыше, дюжина – гроздью – за ними, сотня, пять сотен, тысячи тыкв воспламенили свечи, озарив свои личины, явили пламя в квадратных, круглых или странно скошенных глазищах. Огонь трепетал в зубастых пастях. Из ушей вылетали искры.