Канун всех святых (другой перевод)
Шрифт:
Мальчишки прыгнули. Они спрыгнули вниз, на верхнюю площадку лестницы. А потом один за другим вскочили боком на перила и понеслись, вопя во все горло, вниз, вниз, сквозь все этажи, все площадки, все века, заключенные в диковинном тереме Смерча.
По спирали и вниз, по спирали вниз, они летели, скользили, клонясь на виражах, балансируя на вощеных перилах.
Трррах-бух! Джи-Джи в своем обезьяночеловечьем костюме приземлился в подвале. Озираясь, увидел рисунки на стенах пещеры, густой дым над кострами, тени неуклюжих людей-горилл. Из темноты сверкали, как уголья, глаза
По спирали, словно в воронку, провалился Ральф, Мумия египетского мальчика, запеленутая на долгие века, и оказался на первом этаже, где по стенам стройными рядами вышагивали иероглифы, армия символов, летели эскадрильи древних птиц и шли стаи богов-зверей, а золотые скарабеи деловито катили свои навозные шары в глубь истории.
Плюх! Растрепа Нибли, у которого в руках все еще чудом осталась сверкающая коса, едва не расшибся в лепешку на втором этаже, где тень Самайна, друидского Бога Мертвых, размахнулась косой на дальней стене зала!
У-ух! Джордж Смит – то ли греческий призрак, то ли римское привидение – спрыгнул на третьем этаже, прямо перед обмазанными смолой дверными проемами, которые были облеплены старыми бродячими душами, влипшими в смолу, как мухи!
Шлеп! Генри-Хэнк, Ведьма, шлепнулся прямо на кучу ведьм на четвертом этаже – они скакали через костры в деревнях по всей Англии, Франции, Германии!
Уолли Бэбб, заправская Горгулья, с лета грохнулся на шестом этаже, где прямо из стен росли локти, ноги и горбы, улыбались во весь рот настоящие, веселые и лукавые горгульи.
А Скелет, Том, последним соскользнул с перил на самой верхней площадке, не удержался на ногах и полетел, сбивая белые сахарные черепа, как кегли в мрачной игре, в окружении теней коленопреклоненных женщин возле могил, а джаз-оркестры из крохотных скелетиков вовсю наяривали комариные мелодии, не заглушая голос Смерча, который с высоты крыши прогромыхал:
– Ну что, ребятки, поняли наконец? Все это одно и то же, дошло?
– Да… – послышался чей-то голос.
– Всегда одно и то же, только по-разному, да? В свой век, в свой час. Но всегда день уходил. Ночь всегда наступала. И вы всегда боялись – верно, Обезьяночеловек, верно, эй, Мумия, – что солнце больше никогда не взойдет?
– Да-а… – ответили несколько голосов.
И они взглянули наверх, сквозь этажи и лестничные площадки высокого дома, и увидели каждый век, каждую историю отдельно, и как люди всегда, с незапамятных времен, провожали глазами солнце, поворачивая головы следом, следя, как оно восходит и заходит. Пещерные люди дрожали. Египтяне стенали и плакали. Греки и римляне торжественно проносили своих усопших. Лето падало замертво. Зима хоронила его в могиле. Мириады голосов рыдали. Ветер времени сотрясал громадный дом. Окна дребезжали и, точь-в-точь как человеческие глаза, наливались слезами. Но вдруг – крики восторга! – это десять тысяч раз по миллиону человек приветствовали яркие горячие летние солнца, которые вставали и пламенели огнем в каждом окне!
– Понимаете, ребятки? Призадумайтесь! Люди исчезали навсегда. Они умирали. О Боже, умирали! Но возвращались в сновидениях. Эти сновидения называли
– А-хх! – крикнул миллионоголосый хор в подвалах, на башенках.
Тени всползали по стенам, похожие на старые фильмы, мелькающие на ветхом экране. Клубочки дыма маялись у дверей, глаза у них были грустные, печальные, а губы дрожали.
– Ночь и день. Лето и зима, ребятки. Время сева и время жатвы. Жизнь и смерть. Вот что такое Канун Всех святых, все вместе. Все едино. Полдень и полночь. Рождаетесь на свет, ребятишки. Потом падаете кверху лапками, как собака, которой сказали: «Умри!» Потом вскакиваете, заливаетесь лаем, бежите сквозь тысячи лет, и каждый день – смерть, и каждый вечер – Канун Всех святых, мальчики, каждый вечер, каждый Божий вечер – грозный и ужасный, пока наконец вы не сумели попрятаться в городах и поселках, немного передохнуть, перевести дух.
Потом каждый начинает жить дольше, времени становится побольше, умирают реже, страх можно собрать и отложить, и в конце концов отвести ему один-единственный день в году, когда вы можете призадуматься о ночи и утренней заре, о весне, об осени, о том, что значит родиться и что значит умереть.
И все это накапливается, складывается. Четыре тысячи лет назад, одна тысяча или в нынешний год – там или тут, – но празднества все одинаковые…
– Праздник Самайна…
– Время Мертвых…
– Всех Душ… Всех святых.
– День Мертвых.
– El Dia de Muerte.
– Канун Дня Всех святых.
– Канун Всех святых.
Неуверенные голоса мальчишек, посланные вверх, сквозь слои времени, из всех стран, из всех веков, перечисляли праздники, по сути дела одинаковые.
– Отлично, мальчики, отлично.
Где-то вдали городские башенные часы пробили три четверти двенадцатого.
– Полночь близится, мальчики. Канун Всех святых почти прошел.
– Нет, послушайте! – крикнул Том. – А как же Пифкин? Мы гонялись за ним по всем векам, хоронили его, выкапывали обратно, шли за его гробом, оплакивали на поминках. Так жив он или нет?
– Ага! – подхватили все. – Спасли мы его или нет?
– И правда – спасли или нет?..
Смерч вглядывался в даль. Мальчишки стали смотреть туда же, а там, за оврагом, стоял дом, в котором один за другим гасли огни.
– Это больница, где он лежит. Но вы сбегайте к нему домой. Постучите в последнюю дверь, крикните в последний раз: «Сласти или страсти-мордасти?» Это будет главный, последний вопрос. Ступайте, добейтесь ответа. Мистер Марлей, а ну-ка, проводите их – честью!
Входная дверь распахнулась – р-р-раз!
Марлей-молоток скривил свою перевязанную физиономию и засвистел им вслед на прощанье – а мальчишки съехали по перилам и наперегонки побежали к двери.
Но их остановил последний вопрос Смерча:
– Ребятки! Скажите, что это было? Нынешний вечер, со мной – сласти или страсти-мордасти?
Мальчишки набрали полную грудь воздуха, задержали, а потом выпалили единым духом:
– Ух ты, мистер Смерч, и то и другое!
Грюк! – стукнул Марлсй-молоток.
Бряк! – хлопнула дверь.