Канун
Шрифт:
Дядя Саша провел ребром ладони вокруг шеи.
— Вот… Или с моста — в воду.
Он усмехнулся и указал пальцем на графин:
— Или — вот. А это — та же петля.
— Извиняюсь, — опять начал Роман Романыч, но дядя Саша слегка дотронулся рукою до его плеча.
— Одну секундочку. Я говорю все это вам, как это ни странно, потому что вы похожи на него. И не только лицом и волосами…
Он пристально посмотрел на волосы Романа Романыча и раздумчиво продолжал:
— Даже пробор, как у него. С правой стороны. Это редко бывает у мужчин.
Встряхнул
— Да… Не только, повторяю, лицом… А костюм? А шляпа? Это же ваша шляпа?
— Моя, — опустил глаза Роман Романыч.
— Ну вот… Я и говорю… Он избрал себе сценою мир. Но не вышел к людям, а остался за кулисами. В гриме, в костюме, но за кулисами, перед зеркалом. И от зеркала так и не отошел. И не разгримировался. Занавес опущен. Значит, грим, костюм, бутафорию — прочь. Иди к людям. Узнай их. Полюби и возненавидь. Возненавидь и полюби — иначе нельзя. А не стой перед зеркалом. Не плачь под гитару, под гармонику. И не люби только лошадей и собак. А он, к голосу кого, затаив дыхание, с перебоями сердца прислушивались люди, не любил людей. И поэтому был одинок. Он, которого знал весь мир, был одинок. От нелюбви одинок. Добровольно одинок. А разве так можно? Если не любовь, то тогда что же? Любовь — жизнь… А он не мог. Он одинокий был. Даже во внешности его, в заграничном его костюме, в американской палке и в такой вот шляпе — во всем этом чувствовалась эта одинокость, обособленность, не нужная никому. И даже ему…
Дядя Саша опустил голову и замолчал.
Роман Романыч воспользовался паузой:
— Извиняюсь… Ведь они… ваш товарищ покойный были… оперный?
Дядя Саша поднял голову, брезгливо поморщился.
— Какой оперный? Он же не был актером. Ты — его двойник и не знаешь, кто он был. Костюм, шляпу носишь, как у него, и не знаешь, кто — он…
Дядя Саша поднялся, шумно отодвигая стул:
— Довольно! Не желаю метать бисера. Адью…
Иуда Кузьмич подмигнул ему вслед.
— Кланяйтесь нашим, когда увидите своих!
Роман Романыч взялся за шляпу.
— А ты куда? — удивился Иуда Кузьмич.
— Домой. Дело есть.
— Брось! Я же еще пару заказал. И музыка уже пришла. Оставайся. Чего ты?
Но Роман Романыч отрицательно мотнул головой и подал приятелю руку.
Глаза у него были совсем трезвые.
Роман Романыч шел быстро.
Сердце билось учащенно. Но был спокоен. Голова ясна.
Думал только об одном: «Надо переодеться».
Оставаться в таком, как у того, костюме нельзя.
Надо как можно меньше быть на него похожим.
Старался не смотреть на встречных.
Казалось, что все глядят на него с удивлением, чуть не со страхом.
Вспомнив, что хотел недавно продать синий костюм, подумал: «Хорошо, что не продал. Этот продам».
С моря дул сильный ветер.
Прямые твердые поля шляпы вздрагивали от ветра.
«Шляпу тоже не надо», — подумал Роман Романыч, всходя на мост.
Мост —
На мосту ветер дул сильнее. Было трудно идти.
Пешеходы, наклонив головы, крепко придерживали головные уборы.
Сильный порыв ветра чуть не сорвал шляпу с головы Романа Романыча.
Он придержал шляпу, но сейчас же отнял руку.
Остановился у перил. Нагнул голову, потряхивая ею.
Шляпа все слабее держалась на голове.
Сильнее потряс головою.
Подумал, даже вслух сказал: «Сейчас».
Ветер сдернул шляпу.
Роман Романыч пошел. Не посмотрел, как шляпа долетела до воды.
Оттого ли, что непокрытую голову освежал ветер, мысли стали яснее и спокойнее.
Встретилась девушка. Чем-то напомнила Веру.
Потом вспомнился последний позорный четверг у Смириных.
Мысль о том, что Веру не придется больше видеть, не пугала, не нагоняла тоски, как все это время.
Подумал: «Разве она — одна? Можно еще много встретить прекрасных девушек».
Вспомнились слова дяди Саши: «В нашу эпоху — вчерашнего не существует».
Стало совсем легко.
Пошел еще быстрее.
Ветер трепал кудри, то взбивал их над лбом, то сбрасывал на глаза.
Роман Романыч поминутно откидывал их со лба.
И вдруг подумалось, что волосы делают его особенно похожим на того клиента в сером.
«Даже пробор на правой стороне», — как говорил дядя Саша.
К себе в магазин Роман Романыч пришел переодетым в толстовку и синие брюки.
Алексей только что отпустил единственного клиента.
— Ну-ка, Алеша, — сказал Роман Романыч, садясь в кресло, перед зеркалом, — пока свободен, сними-ка, понимаете ли нет, мою шевелюру. Волос страсть как лезет. Бритвою, понимаете ли нет, лучше всего. Наголо.
Далее Роман Романыч видит в зеркало, как Алексеева машинка оставляет среди густых волос дорожку за дорожкою. Ряд за рядом, как скошенная рожь, уныло падают тяжелые пряди золотистых волос на грудь, прикрытую белым пеньюаром, с груди — на колени.
Движением колен Роман Романыч сбрасывает их на пол.
И ему становится необычайно радостно.
Такую необычайную радость он испытывал давно, еще мальчиком.
Тогда он только что перенес серьезную болезнь: скарлатину или дифтерит.
Тогда все, что видел, слышал, казалось новым, необыкновенным, радостным.
Чахлый городской сквер с десятком деревьев и пыльной травой, в котором он и раньше сто раз бывал, после болезни поразил его.
Он ходил в нем, как в сказочном лесу.
А вечером, когда сад закрылся, мальчик перелез через ограду и с бьющимся от страха и радости сердцем срывал единственные цветы захудалого сквера — кашку.
Вспомнив теперь о кашке, Роман Романыч сказал Алексею:
— Завтра — праздник. Поедем сегодня, понимаете ли нет, за город. С ночевкой. На вольный воздух. Чего тут киснуть? Покупаемся, на солнышке пожаримся.