Канун
Шрифт:
— Я тоже. А вот белогвардейцев — нет.
— И я их не жалею, гадов. Наш командир их все гадами называет. Они гады и есть.
— Даже хуже гадов.
— И правда, хуже, — засмеялся Прошка. — Вот лягуха — гад, а она лучше любого белогвардейца. Верно, лучше?
— Конечно, лучше.
— Ну, Колька, мне надо идти в роту. В штаб полка пошлют с бумагами. Тимошин, переписчик, говорил, что бумаги будут. Ну, Колька! На фронт когда поедем — и ты просись. Все равно мать умрет так и так.
— Все равно-то
Прошка вздохнул и сказал:
— Ну ладно. Побегу в роту.
И он тяжело зашлепал толстыми ногами по пыльной мостовой.
Когда Прошка после разговора с Колькой пришел в канцелярию шестнадцатой, там шла лихорадочная работа по составлению необходимых бумаг для отправки людей.
Тимошину помогали писать бумаги комиссар и двое штрафников.
Комроты говорил по телефону с адъютантом полка.
— Нет, товарищ адъютант, это не работа, — раздраженно говорил он, — за такую работу попадают у шестнадцатую. Да, да!.. Такую работу, дорогой товарищ, я называю саботажем. У вас дюжина штабистов, а затребование из дивизии проболталось целые сутки в штабе. Теперь за один час времени надо оформить бумаги и отправить людей. Пустяки? Нет, дорогой товарищ, не пустяки! Ведь на тридцать пять человек. Не шутите. С одними арматурными сколько возни. Что говорите? С другим поездом? А другой поезд будет только в десять вечера. Это не годится. Надо обязательно с этим поездом. Тогда у три будут в Петрограде и на шестичасовой попадут не торопясь.
Он повесил трубку и сказал комиссару:
— Безобразие! Мариновали затребование сутки, а теперь за час надо и бумаги заготовить, обмундирование проверить, и произвести посадку людей на поезд. Видишь, комиссар, — добавил он, усмехаясь, — я даже расписываться стал по-адъютантски, не полностью, как советовал мне давно Тимошин.
И он показал только что подписанную им бумагу.
— Что ж, приходится спешить, — сказал комиссар.
Бумаги заготовлялись сравнительно быстро, но много времени отняла проверка обмундирования.
Каптенармус спорил с теми, у кого не хватало кое-каких вещей.
Наконец все было готово.
Прошка тихонько спросил каптенармуса:
— Товарищ Головкин, на какой же фронт отправляют? И почему только тридцать пять человек?
— Какой фронт? Чего чудишь? — недовольно сказал каптенармус. — В село Медведь, в штрафной батальон отправляют.
— Ну? Теперь усе? — спросил комроты Тимошина.
— Все-то все, — ответил тот, — а только на этот поезд не попадут.
— Как? На часовой-то? Сейчас без десяти час.
— Ну, а поезд идет без восьми.
Комроты позвонил на вокзал.
— Алло! Когда идет поезд на Петроград? Алло! Двенадцать пятьдесят две?
— Не похвалят тебя, — покачал головой комиссар, — комендант будет жаловаться.
— С какой стати? — удивился комроты. — Соглашается задержать, а потом жаловаться?
Команда в тридцать пять штрафников и восемь сопровождающих благополучно выехала в Петроград. А полчаса спустя звонил комполка:
— Комроты шестнадцать? Приди сейчас ко мне. Немедленно!
Комроты сказал комиссару:
— А ты, комиссар, кажется, прав. Нажаловался комендант. Чувствую, что нажаловался. Горбуля чего-то злится.
— Может быть, не насчет этого вызывает, — успокоил комиссар.
— Не знаю. Только Горбуля злится, по голосу слышно. Ну, я пошел. Благословляйте! — сказал комроты, туго затягивая широкий кожаный пояс.
— Ни пуха ни пера, — улыбнулся комиссар.
Войдя в кабинет командира полка, комроты убедился, что предстоит нагоняй.
Комполка что-то писал. Не взглянул на вошедшего и не ответил на его приветствие.
«Нажаловался», — подумал комроты о коменданте вокзала.
Прошло несколько томительных минут.
Комполка отложил перо, поднял на комроты глаза, такие же, как у него, очень светлые. Белая повязка на шее оттеняла смуглоту худощавого бритого лица.
— Ну? — прохрипел он и дотронулся до повязки смуглыми нервными пальцами. — Безобразничаешь, комроты шестнадцать?
— У чем дело, товарищ комполка?
— Не знаешь? — хрипло крикнул комполка, и по лицу его прошла мелкая судорога. — Поезда задерживаешь? Как ты смел задержать поезд? Под суд отдам! В трибунал пойдешь, командир штрафной роты!
Он вскочил, с шумом отодвинул тяжелое кресло, подошел к комроты. Молча, в упор посмотрел на него.
— Товарищ комполка, — начал тот.
— Молчи! Никаких оправданий не может быть! Превысил власть. Ясно? Пять суток. Понял?
Он подошел к столу и, не садясь, стал писать, бросив: «Погоди!»
— На! — дал бумагу, добавил насмешливо. — Без конвоира дойдешь.
Придя в канцелярию шестнадцатой, комроты молча показал комиссару бумагу.
— Э-э! — досадливо покрутил головой комиссар. — Переборщил Горбулин. Неужели не мог отделаться выговором?
— Ничего, — сказал комроты. — Пять суток — немного. И Горбуля прав: я не должен был так поступать. Как-никак — превышение власти.
— Да, — вертя бумажку в руках, задумчиво сказал комиссар, — ну ничего. Пять суток не будешь подписывать бумаг. Только и всего. Передать роту на пять суток комвзводу один.