Капитал (сборник)
Шрифт:
Глянул на часы: полдвенадцатого, а ноги уже столбенеют. До утра маяться и маяться. Но всё равно хорошо! И хор, и иконостас, и люди. Правда много пьяных, но их хватит ещё на час и разбредутся. Да за Царскими вратами один нетерпеливый попик уже разговелся, закусил яичком и нет-нет, да восклицал: «Христос Воскресе!» Из-за него сбивался хор, а бабки смеялись. Хорошо.
Прикинул – до крестного хода успею. Пошёл покурить.
На улице сам с собой подумал и понял, что поминутно влюбляюсь. Ещё сегодня вечером хотел Алёну, как суку, а сейчас
О! Здорово было бы, если б она пригласила меня к себе. Купим вина. Закусим куличом, а потом она уложит меня спать. Отдельно. И я засну счастливый, как ребёнок, и засыпая, буду дышать от чистой простыни. Именно так.
Мои новые мысли благословил колокольный перезвон. Праздник настал. Я бросил сигарету и скорее в церковь, иначе народ двинется на крестный ход, и унесёт Алёну, как щепку.
Вернулся, встал с ней рядом и скривился от своего прокопчённого дыхания.
– Христос Воскресе! – провозгласили с алтаря.
– Воистину воскресе! – грянул народ, и Алёна тоже громко, даже с надрывом, выкрикнула вместе со всеми.
Я перекрестился и почувствовал табачный смрад от своей щепоти. Брошу-ка я сегодня курить! Ей-богу! Воняю рядом с ней, как старый чёрт. Мне тридцатник, а зубы скоро совсем почернеют.
Следующие четыре часа она ни разу не пожаловалась, что устала, а я маетно переминался с ноги на ногу, и глаза уже не смотрели на золото и краски храма. Во время же благословления иереем я взял её за руку, и она посмотрела на меня благодарно. Моя… Теперь моя.
Мы вышли в голубоватое утро, и минусовой воздух развеял мою усталость. Я вспомнил про сигареты и отдал почти полную пачку «Винстона» нищему.
– Поехали ко мне, – тоненько попросила она, отпирая машину.
– С радостью! – вздохнул я. – Только купить бы по пути вина.
– У меня всё приготовлено, – сказала Алёна.
Значит, она заранее решила быть со мной! Моя! Люблю!
Ехали молча. Ноги я держал вместе. Улыбался.
Дом её стоял в частном секторе. Его купил и обустроил Вадим. Дом как дом, без претензий, обнесённый глухим железным забором. Забыл сказать, что работала Алёна в изберкоме при городской администрации, куда её устроил опять же он, и где я с ней познакомился. Много Вадим сделал для неё, но я уверен, что Алена вспоминать его не хочет. Такие, как он, не дарят счастья. Подарю я.
– Постой у калитки, – сказала она. – Я подержу Зару в гараже, а когда крикну, беги со всех ног на крыльцо.
С удовольствием подожду и побегу. Слышал я про её волкодава Зару. Не собака. Какое-то другое животное, но не собака. Сто килограммов мяса и злости.
Алёна скрылась за калиткой и через минуту крикнула:
– Давай!
Я рванул с олимпийской прытью и – вовремя. Лишь влетел на крыльцо и закрыл за собой пластиковую дверцу, как с обратной стороны на неё бросилась Зара, жуткая тварь, в схватке с которой человеку
Алёна еле-еле протиснулась ко мне и усмехнулась:
– Это ерунда. Ты, главное, сейчас не пугайся.
Она зачем-то постучала в дверь, ведущую в дом. Выходит, мы будем не одни? С мамой?
Дверь открыли, и я шатнулся в сторону улицы, где прыгала и гудела собака. За порогом стоял Вадим. В руках он держал самозарядное ружьё «Сайга» на базе автомата Калашникова.
– Вот и мы! – задорно сказала ему Алёна. – Ты, смотрю, спать ещё не ложился?
Вадим ей не ответил. Он лишь посторонился, пуская нас. Я перешагнул порог и протянул ослабевшую руку. Поздоровались.
– Ну? Не испугался? – снова усмехнулась Алёна. – Просто у Вадима появились проблемы, и аварию он подстроил.
– Что ж… Христос Воскресе! – выдавил я то ли в шутку, то ли всерьёз.
От Вадима пахло свежаком, глаза его были красные, как у Зары, и более всего он устрашал огромным лицом, словно накачал его штангой и стероидами.
Прошли на кухню, сели за обильный стол, но ни есть, ни пить я не хотел, у меня кружилась голова, и больно жгло в груди. Ружьё Вадим поставил рядом с собой.
– Ну, мужчины! – смеялась Алёна. – Угощайте меня!
Выпили за праздник. Вадим, оглушительно жуя корнишон, сказал мне:
– Алёнка тебя расписала, я ей верю. Ты надёжный, боевитый. Нам с тобой надо будет некоторых людей наказать…
– Вадимчик! – плаксиво простонала Алёна. – О делах потом, хорошо?
Она подошла ко мне сзади и скользнула руками по моей груди, по животу и ниже.
– Он сейчас любви хочет! – шепнула она, лизнув мне шею. – Да?
– Хх… Кх!.. Хочу, – прохрипел я.
– Так, мужчины! – сказала Алёна, отступив от меня. – Я в душ, а вы ешьте и марш в спальню! Оба! Ясно?
Она ушла.
Я водил глазами по столу, не понимая, что мне надо. А, ну да. Сигареты.
– Угощусь? – спросил я, протянув руку к пачке «Кента».
– Что ты спрашиваешь! – рыкнул Вадим. – Будь как дома. Теперь ты с нами и больше ни с кем. Понял? Не слышу, понял?
Я кивнул. Руки тряслись. Чирк-чирк, едва закурил.
Держись! – внушал я себе. – И смотри, не заплачь!
Капелька с носа попала точно на огонёк сигареты. Пшш… Погасло.
Владимирский централ
Куда ни глянь: «историк – лох!» – на партах, стенах и дверях, уже, как дань уважения к мебели и архитектуре школы, как знак того, что вот этот подоконник или стол для тебя своё, родное, и поэтому они достойны нести святую заповедь о том, что историк-лох. Ибо каждый прихожанин школы должен знать её и передавать остальной пастве, дабы заповедь уберегала от печали и уныния любую овцу, отрок ли она или отроковица, когда настанут те сорок минут урока по истории и когда мир погрузится во мрак, и Цой не будет жив, и панки будут dead. Опусти тогда смиренно очи долу, прочти на парте два заветных слова, и тьма отступит. Аминь!