Капитальный ремонт

Соболев Леонид Сергеевич

Шиянова Ливитин нашел перед второй ротой. Боцмана шли за ним истовым и торжественным крестным ходом, предводимые Корней Ипатычем. Когда Ливитин нагнал их, Шиянов наставлял в чем-то Нетопорчука, который молча шевелил губами, повторяя про себя приказание, чтобы запомнить и, упаси бог, не перепутать. Ливитин остановился в выжидательной позе. Разговор шел о выкидывании на баржу лишнего дерева.

«Цусимские страхи», — зло подумал Ливитин и усмехнулся. В этом распоряжении было что-то от желания страуса спрятать голову в песок.

Призрак пожара деревянных предметов на корабле висел над флотом с Цусимы, когда железные корабли, перегруженные деревянной отделкой, горели от раскаленных японских снарядов, как костры. И хотя горела не столько

деревянная мебель, двери и внутренние трапы, сколько десятками слоев наложенная на все корабельное железо краска, однако в поцусимских кораблях строители, напутанные прецедентом, расшибли в усердии лбы: двери, трапы, каютные шкафы и командные рундуки, даже письменные столы — все было сделано из железа. И это несгораемое железо было покрыто опять-таки тем же, два раза в год наращиваемым слоем краски, воспламеняющейся охотнее дерева, что не раз ядовито подчеркивал в кают-компанейских спорах Ливитин, отстаивая минимальный комфорт офицерских кают. Он позволял себе вслух полагать, что дело не в том, чтобы строить несгораемые корабли, а в том, чтобы уметь ими маневрировать так, чтобы их не расстреливали в упор. И тут же ехидно предлагал проект несгораемого рояля из лучшей крупповской стали.

— Понял? — говорил между тем Нетопорчуку Шиянов, и Корней Ипатыч за его спиной подбадривал Нетопорчука движением стертых коротких бровей и значительным поджиманием толстых своих губ. — Пройдешь по шхиперским, по тросовым, там ведь у вас черт его знает что накидано… Всякое лишнее дерево — понял? — в баржу! Сообразишь сам на месте. Что очень нужное — оставь. Остальное — вон!

— От пожара… Снаряд — он попадет, и затлеет… Понял? — добавил от себя Корней Ипатыч.

— Так точно, — сказал Нетопорчук, медленно соображая, и вдруг, осененный мыслью, поднял голову: — А с палубой как, вашскородь? И шлюпки опять же?

— Я тебе о шлюпках что-нибудь говорил? — повысил голос Шиянов. — О палубе говорил? Рассуждаешь, болван!

— Сказано — по шхиперским и по тросовым, понял? — добавил опять Корней Ипатыч и показал для верности кулак. — Бери десять человек — и марш!

Ливитин злорадно усмехнулся: Нетопорчук ударил в точку. Ливитин никогда не восхищался Шияновым, считая его тупицей и солдатом, а сейчас просто ненавидел за пакость, подложенную с Тюльманковым. Вопрос Нетопорчука с точностью фотоаппарата восстанавливал вчерашний спор за обедом, когда Ливитин тонко язвил по поводу деревянного настила палубы. Медные полосы на ней, идущие от борта к борту, прикрывали стыки тиковых досок и были рождены тем же, Цусимой навеянным страхом пожара. Предполагалось, что по мобилизации корабль, споров эти медные швы, мгновенно скинет с себя парадную деревянную кожу, и освобожденная палубная броня тускло засверкает на его спине боевыми тяжелыми латами военного несгораемого снаряжения.

Но командир и Шиянов решили палубы не обдирать.

Палуба, белые доски, мытые и скобленные изо дня в день, палуба — краса корабля, палуба, чистая, как операционный стол, — не могла быть снята перед призраком пожара. Голая скользкая броня, прикрытая ею, была бы до отказа безобразной. Кто из настоящих морских офицеров мог принести такую жертву? «В конце концов, — оправдывал Шиянов себя и командира, — пожар на верхней палубе легко потушить. Но пожар внизу…» — и здесь он значительно поднимал палец, считая разговор оконченным.

— Андрей Васильевич, разрешите на минуту, — сказал Ливитин, и Шиянов отошел от боцманов. — Я прошу освободить Тюльманкова от наказания, он нужен мне сейчас на мачте.

Шиянов повернул к нему усталое и недовольное лицо:

— Какой Тюльманков? В чем дело?

Ливитин объяснил. Шиянов поморщился:

— Николай Петрович, это не в моих привычках, вы отлично это знаете. Я никогда не отменяю наказаний.

— Я прошу не отменить, а отсрочить, Андрей Васильевич, черт с ним, пусть после хоть всю ночь драит.

Шиянов смотрел на него, соображая.

— Нет, — сказал он потом, —

что вам загорелось? Как же так? Он, наверное, уже орла чистолем вымазал, надо кончить… Выдраит — прошу, берите куда угодно… И потом… это деморализует матроса. Наказание должно быть мгновенным, иначе он не поймет его смысла. Простите, Николай Петрович, у меня дела…

Шиянов повернулся к фронту. Ливитин опять почувствовал застилающую фронт и Шиянова пелену в глазах. Когда он так близко к сердцу принимал корабельные дела?.. Спокойствие и циническое равнодушие давно, еще с мичманских лет, были его щитом — и вдруг?.. Нервы, очевидно, распустились за эти дни. Если сейчас заговорить со старшим офицером, будет явный скандал и резкие слова. Положим, они будут справедливыми, но стоит ли тратить нервы? Шиянова не переломишь, на таких идиотах вся флотская служба стоит. Черт с ним, с орлом и с Шияновым, в конце концов не до ночи же будет Тюльманков чистить орлиные перышки… Ливитин отошел, соображая, как ему обойтись без Тюльманкова и все-таки не призвать механических варягов на клепку мачты.

Тюльманков же сидел на узкой беседке, спущенной за корму. Огромный — в ширину расставленных рук — медный орел, привинченный к броне, угрожал ему раскрытыми клювами обеих своих голов. На беседке стоял ящичек с банкой чистоля и ветошью. Круглые крылья орла были уже покрыты белой, едко пахнущей густой жидкостью, и она на глазах зеленела, отъедая окислы медной поверхности. Чистоль требует времени — чем дольше оставить его на меди, тем легче потом навести на нее блеск. Поэтому Тюльманков сидел в вынужденном бездействии и рассматривал коронованную птицу.

Зубчатокрылый императорский орел о двух яростных головах был оттиснут на корме «Генералиссимуса» подобно фабричной марке некоей солидной фирмы. Он гарантировал военное качество «Генералиссимуса», гарантировал победу, удостоверяя принадлежность корабля к российскому императорскому флоту флоту Нахимова, Лазарева, Сенявина, флоту Наварина, Гангута и Варны. Это был фальсификат, потому что доверие к этой фабричной марке было подорвано Цусимой и Порт-Артуром, но какая солидная фирма стесняется удостоверять своей маркой явно негодные к употреблению вещи?

Эта круглая марка чернью и золотом «Сделано в империи», фабричная марка старинной фирмы, основанной в 1489 году, имела достаточный авторитет и была оттиснута не только на кормах военных кораблей. Она была удостоверяюще поставлена историей на многих событиях и явлениях, рекомендуя их качество Европе и потомкам.

Могущество державы российской и краткая формула её силы: «православие, самодержавие, народность». Самозабвенный патриотизм и идея родины, растущая в оранжереях дворянских имений и пересаженная на тучную почву директорских кабинетов молодых заводов. Идея цивилизации и культуры, бурным лопухом прущая в стеклянное небо банковских и биржевых зал на жирном черноземе четырнадцатичасового рабочего дня. Нераздельность и единство ста восьмидесяти шести входящих в состав империи народностей, восторженно умирающих в огненных купелях отечественной, крымской, японской войн. Десятки тысяч верст поблескивающих рельсов, запечатленных на ленивой спине скифских и славянских степей, как след кнута, побуждающего к благодетельному цивилизованному труду. Единственная в мире армия, умеющая босиком ходить по Европе до Италии и по Азии до Пекина и побеждать голыми кулаками. Величественная простота православной церкви, охраняющей заветы Христа от торгашеских инстинктов иезуитов и от растлевающего свободомыслия лютеран. Исторический великодержавный путь славянства от Киева до Византии, щит Олега на дарданелльских фортах. Знак доверия народа — кредитные билеты, равные по силе золоту. Памятники, памятники, памятники — великих царей, гениальных полководцев, непререкаемых побед, гуманных реформ. Утирающий слезы вдов и сирот платок первого шефа жандармов. На всем этом плотно и удостоверяюще стоит круглый оттиск солидной фабричной марки чернью и золотом: «Сделано в империи».