Капитан дальнего следования

Над больницей небо темное. Что-то вот-вот грянет – то ли град, то ли дождь. Осень пришла, как навязчивая соседка, завернутая в цветастый платок. Все дорожки занесены листьями, и горит красный клен, облокотившийся на старую ограду. Это один из тех вялых дней, когда жизнь почти замерла – словно через

сито ее цедят, и больница оказалась под стать погоде – старая, мхом обрастающая. Цемент на ограде шелушится, отваливается вместе с краской. Ворота перетянуты цепкой, сторож не похож на трезвенника. Зеленые лавочки среди сосен, и махает длинной метлой женщина в черном пальто, увязанная по самые глаза косынкой, так что и не поймешь – молодая или старая, с бойким голосом – напевает песню. А вокруг все пустынно, гулко молчит уходящий, мелькающий за поворотами парк, угрюмо бьется ветер, запутавшийся в макушках, гнутся деревья через забор, словно высматривая кого-то.

И молодой, почти юный человек в запахнутом по горло сером плаще шагает по дорожке ко входу – слишком молодой и слишком нездешний для этих мест, где в гладких, облицованных коридорах словно время оборачивается вслед – и шагает рядом, и сидят на скрипучих стульях ветераны с позвякивающими, словно живыми, орденами, звонко стучат шаги – а они сидят пригорюнившись, сгорбившись от нахлынувших мыслей – перед кабинетами хирурга или кардиолога, смирившиеся со своей болью, убежавшие из дома в больницу от безмерной, надоевшей скуки, а теперь умаявшиеся в очереди, молящие только об одном – чтобы их быстрее пустили домой.

Прошла, минула слава людская – больница бывшего обкома, бывших владык, бывшего комфорта. В коридорах какой-то особый, обволакивающий воздух. Желтый паркет, коричневые кресла, столики, а на них – графины с потускневшей водой. Лучшие люди прошедшей эпохи, лишние для современности, бродят медленными призраками по нескончаемым коридорам, и стоит у окна старик с задумчивыми губами, и тихо проносятся мимо медсестры, не тревожа его покоя, и шепчутся в углу два престарелых сплетника, оба лысые, с завитушками одинаковых усов, и грузно подошедший бывший начальник милиции басовито спрашивает старика, шутливо отдавая честь:

– Как дела, Иван Тихонович? Выздоравливайте, без вас город пропадет!

И обернувшийся старик жмет протянутую руку – и опять его образ в окне, и молодой человек, едва заступивший на крыльцо, машет ему рукой – и хлопает дверью. А пока идет по коридорам, видит и замшелые стены, и стертые ступеньки, и облупившиеся, облезлые двери. Но едва отворяется дверь в палату – блестят чистые, гладкие обои, мигает телевизор, гудит электрический чайник, уютно и живо нахохлились на кровати взбитые подушки. На маленьком столике – ваза с россыпью конфет, рядом с ней – миниатюрный японский диктофон. И бывший мэр – осеребренный сединой, вышколенный годами службы, медленно говорит о прошедшем времени, а молодой журналист – слушает и изредка цепляется вопросом.

Входит главный врач – приплюснутый, угрюмый человек с вязью родинок поперек щеки.

– Павел, не утомляйте Ивана Тихоновича, он с утра слишком долго гулял, едва дозвались на завтрак!

– Так как же так вышло, Иван Тихонович? – уже в который раз спрашивает журналист.

Вяло качается штора – ей в спину бьет легкий ветер из приоткрытого окна, и Павел слушает своего собеседника – тягучего старика с редкими оспинками на лице и вялой задумчивостью над каждым предложением.

Павел не хотел браться за этот репортаж, слишком остро кололи воспоминания, но нетерпеливый редактор подталкивал его уже второй месяц, и он решился – пора. И первое, что сделал – позвонил бывшему мэру города, Ивану Тихоновичу Шубину, который вышел в отставку в связи с истратившимся здоровьем ровно как четыре года назад, когда все и началось. Поговорив с ним, Павел объездил всех, кого смог найти, – с Сиденко говорил в перерыве между заседаниями областной думы, с Филипом – в пивной, густо застланной табачным дымом, с Кожемякой – в его офисе, где тускнели на стене портреты знаменитых адвокатов и отдавал гарью кондиционер, то и дело закашливавшийся, как приболевший старик. И, поговорив с ними, набросав в блокнот длинные фразы, которые были то степенно тяжелыми, придавленными грузом обиды, а то и легковесно-летучими, брошенными на обиход, Павел снова позвонил Шубину. Тот откликнулся, выслушал и теперь медленно говорил – словно по песчинке отдавая то заветное, о чем думал не единожды. А Павел снова нетерпеливо горячился и спрашивал, уже который раз:

– Так почему же все так вышло, Иван Тихонович?

И тот медленно рассказывал – и тепло веял по палате воздух из сплит-системы, зудел телевизор в палате через стенку, а на обоях медленно мерк и снова возгорался огонь лампы, когда медсестра открывала дверь – и уходила, оставив на тумбочке разложенные по прозрачным ванночкам бело-розовые таблетки.

Павел писал статью уже несколько месяцев. Он устал так бессмысленно, что хотел скорее поставить точку, избавиться от этих чутких воспоминаний, которые накатывали всякий раз, когда он открывал альбом с газетными вырезками или копался в подборках статей, которые были то нарядно-хвалебными, а то и язвительно-ядовитыми. И особенно трудно давалось начало, он все не мог представить, как оказался втянут в круговорот, привязан к нему, словно жгутом.

Он только знал, что никто другой не скажет тех слов, которые надо сказать, и первое, что пришло на ум, когда он уселся наконец – после многих отвлекающих отговорок, и так оттягивал сколько мог – было:

Кропотливый искатель, наверняка разбирающийся во всем, а особенно в российской политике, приписал бы этой истории дотошные и точные детали, которые где-то и имели место, на просторах обширной страны. Мутно и жутко начинался век; еще звенели в ушах прощальные слова первого президента, уже бодро шагал по мигом застеленному золотому ковру президент второй, а изнемогшая за годы развала страна чутко ждала перемен, словно больной, принявший дорогое и, как ему кажется, спасительное лекарство. Что было, того не изменишь, – зарплата, на несколько месяцев исчезнувшая в черной дыре бюджета, пустые обещания очередных министров, взрывы бомб на мирных улицах, воинственная пошлость телевидения, звонкие пощечины от иностранных держав, которые привыкли видеть сильной давнюю Россию и изумились ее нынешней слабости. И вот пришел новый век – и что принес он? Свежие мысли, новые люди, живое сочувствие ко всему, что стремится к правде, – все это оставалось пустым бахвальством воображения, желанным мифом, который мы взлелеяли. Ждали новых людей – и они пришли. Но куда? В старое, давно известное болото, засиженное давними обитателями. Вот что случилось в одном городе – имен называть не будем, города, как и люди, имеют право на конфиденциальность – совсем в недавнюю пору, на седьмой год нового века.

И, написав эти вступительные строки, Павел задумался – а что он, собственно, знал об этой истории, когда все начиналось? К тому времени, когда в городе впервые проходили выборы мэра – а старый руководитель был назначен еще в советское время и выигрывал так легко, что о тех выборах и сказать нечего, – Павел только окончил университет. Знал по именам, видел в телевизоре лица местных политиков – то угрюмые, то поддельно-счастливые, то искренне невозмутимые. Кто из них был симпатичен – никто, все одинаково безразлично скользили по телевизионному экрану, как по скользкой лыжне, и казалось, что смени одного на другого, и толк будет тот же. Но даже его зацепила эта новость, прозвучавшая, как эхо, по всем радиостанциям. Бессменный старинный мэр их родного города, спрятавшегося на Волге, укрытого, как покрывалом, степною пылью, – мэр их города, Иван Тихонович Шубин, ушел из политики. В пресс-релизах говорилось об ухудшении здоровья, перечислялись какие-то болезни, но окружающие и так видели, что старик дряхлел не по летам. Еще недавно бодрый, в блистающем венце серебристых волос, он заражал всех вокруг кипящей, непредсказуемой энергией. Казалось, нет в мире дела, от которого он откажется, нет преграды, которая его остановит. Но все изменилось буквально за месяц – старость забрала свое внезапно и неожиданно, и, как ни старались врачи, мэр рухнул на больничную койку, как падают старые, морщинистые дубы в притихшей подрастающей роще. Хаос наступил моментально. Изменения почувствовали все.

Как часто бывает, если уходит начальник, временно исполняющим обязанности мэра сделался заместитель Ивана Тихоновича, Пантелей Пантелеймонович Салтыков. Судьба словно готовила его в вечные заместители, и за всю свою длинную жизнь под вымышленными должностями с несуществующими обязанностями он ни разу не занимал ответственного поста. Назначение на пост мэра потрясло его. Перед ним распахнулся огромный, жужжащий, переменчивый город, под который надо было подлаживаться, угождать его прихотям и желаниям, как угождают капризному ребенку. И Пантелей Пантелеймонович первые две недели после утверждения трясся и суетился, все ожидая появления возмущенных граждан, пикетов, взрывов петард под окнами… Но все прошло мирно и гладко. Никто ему не перечил, и спустя месяц Пантелей Пантелеймонович уже почувствовал вкус к власти, приятно-сладкий вкус, и наслаждался им. Взятки в администрации расцвели, как лопухи. Делопроизводство тянулось, как появление ребенка, и облагодетельствованный чиновником папаша бегал по пыльным коридорам с новорожденной бумажкой, не веря обретенному счастью, и стучался в новые двери, а оттуда на посетителя уже смотрел новый чиновник и улыбался, улыбался…

Народ роптал, зима в тот год выдалась лютая, вымерзли озимые. Близились выборы, трезвели имиджмейкеры, ездившие помогать коллегам в Татарии, гремело рекламами радио, перечисляя существующие болезни, тяжкий диск весеннего солнца, словно выброшенный рукою атлета, медленно плыл по небу. Весна находила, и вместе с ней оттаивала природа, оттаивали сердца. Все становилось родным и близким. Алела городская ночь, а по утрам – ясные туманы в небе, и спящая набережная, и плеск волн, и задумчивое рождение рассвета, и зыбь, и стон просыпающихся улиц. И в этой благостной тишине, в наступавшем розовощеком, солнечном лете таилась страшная ловушка, угрожающая опасность – надо было назначать выборы. Исполняющий обязанности мэра сомневался. Остаться на посту хотелось страстно, но социологические исследования неумолимо твердили четыре с половиной процента. И Пантелей Пантелеймонович однажды, в трезвом прозрении ума, на томном исходе полудня понял, свербя в ухе и отдуваясь после вязкого чая, что выборы он может и не выиграть. Эта мысль его разозлила, была скучной и пресной. Прилетела как перелетная птица фортуна – и теперь ее выпустить из рук, опять пресмыкаться перед угрюмой сонливостью очередного начальника? Как не так! Не таков Салтыков!