Капитан дальнего следования

Кулькин Игорь

И тут Евгений понял, что не знает его имени. А обращаться по кличке… Но думать было некогда.

– Слушай, Калмык, займи денег до степухи, – быстро сказал Олег, и Калмык замер, глядя на них. А потом быстро нырнул в комнату, вернулся.

– Смотрите, пацаны, только в честь праздника, в другой день не дал бы. А сегодня гуляем.

И когда они вернулись, уже стоя под дверью, Евгений спросил:

– Слушай, а что за праздник-то сегодня?

– Седьмое ноября, – ответил Олег, – революция.

7

Революция случилась в феврале. Они еще только просыпались, отухали от этого невнятного Нового года. Все, кто остался в общаге, не поехав домой, пили много и безрассудно. А затем, как похмелье – сессия. И теперь, дожив до февраля, они наконец-то опомнились – денег не было, серые дни за окном. В такие дни особенно хочется философствовать, и Сергей не вставал с дивана, и какие только темы он не поднимал в эти кошмарные дни, когда денег нет, а гулять хочется. И Евгений, как только снова слышал

про несправедливость мира и роль личности в истории, собирался уйти, съехать, перебраться в другой город, ругался, кидался подушками, которые Сергей невозмутимо ловил и подтыкал под голову. Олег и вовсе изобрел новый способ изолироваться – купил себе плейер и сидел в наушниках, пока Серега читал лекцию о вреде учебного процесса и все-таки прозевал, получил по лицу подушкой. Это было последнее, что он стерпел, – он пошел к коменданту, и его переселили в другой корпус. Жить стало скучнее – с Олегом ушла какая-то веселость, на нем всегда можно было отыграться за неудачу или плохое настроение, он всегда был под рукой, такой податливый и такой беззащитный – а теперь они остались друг против друга. И когда дошло до края, когда стало ясно, что и сигареты не на что купить – стали думать.

И Сергей, не вставая с кровати, копаясь в банке с консервами, изрек – надо открывать ларек по обмену валюты. Простенько так сказал, знаючи, словно все эти дни только и обдумывал это предприятие, – и хотя Тищенко сразу забраковал идею, Сергей настаивал, хмуро выдвигая аргумент за аргументом, – и они все же решились. В длинном сквере, обжитом сквозняками, они поставили маленькую будочку, которую отыскали на помойке, и иногда нетерпеливый студент, где-то разжившийся зелеными бумажками, приходил к ним – брали они по-божески, не заламывая цену, и слава о них дошла даже и до ректора, который приказал свернуть лавочку. Коробку нещадно разломали, но через неделю в другом конце обширного парка стояла новая – зеленая, с выпиленным в середине квадратным окошечком.

К ним ходили занимать деньги, Евгений сначала давал, а потом Серега пресек это.

– Нам развиваться надо, а ты разбазариваешь, – говорил он, – икру хочешь жрать? Тогда копи! С борща жирным не будешь!

Так и пошло – медленные, тяжелые успехи, дни напролет между общежитием и ларьком, первые сбережения, пущенные в дело – положили покамест на книжку, а потом – законный ларек, с ассортиментом продуктов. Первые наезды бандитов, которым пришлось платить, основанный банк – молодое детище нетрезвых умов, которое сочинили во время пьянки, хохоча на всю комнату, – но он прижился, как приживалось многое в то неспокойное время. Сняли комнату в бывшем издательстве, выпускавшем книги для детей Советского Союза, – огромное запутанное здание с вереницами длинных коридоров, почти целиком отданное в аренду под мелкие офисы – и собравшее и адвокатские конторы, и охранные предприятия, и благотворительные фонды. Все ютились под одной крышей, внизу, у проходной, не хватало табличек, чтобы записать названия проживающих фирм. И в желтых коридорах, устеленных старыми красными ковровыми дорожками, которым, казалось, не будет износу, пролежи они еще тысячу лет, – что-то было в них крепкое, советское, оставшееся с тех времен, когда страна гордилась швеями и закройщицами – чистые, славные времена! – теперь ходили мордовороты из охранных фирм, грузные мужики с черными пистолетами под пиджаками, и изнеженный, хрупкий, как ваза, дизайнер из агентства мод, и глава новой политической партии с выпуклым, как грецкий орех, животом и бутылкой пива в руках, и торговец рыбой из Латвии, розовощекий блондин с коричневым квадратным портфелем, который иногда неожиданно открывался – и владелец ползал по полу, собирая бумаги, и увесистый, громадный астролог с брелоком в виде собачьего черепа, и виноторговец из Ялты, пригнавший грузовик абхазских вин, и монархист, затеявший возрождать Россию, и мелкий воришка, ставший бизнесменом, и фальшивомонетчик, печатавший доллары, – все сошлись под единой крышей, и среди них название банка, увитое виноградной лозой, терялось среди множества других. А Сергей носился по городу, изнемогая от бешеного ритма, и был и в налоговой службе, и в мэрии, и в аудиторской конторе – где только не бывал за день, а Евгений сидел в офисе, и первые вкладчики – сначала несмело, а потом все чаще и чаще заходили, привлеченные яркой наживкой – двадцать процентов годовых – и непуганые, доверчивые люди несли деньги, и уже через два месяца они сняли отдельное здание, древний, высохший особняк с ввалившейся, словно щеки старика, крышей, с заляпанным фасадом, на котором изощрялись в живописи и фольклоре местные пацаны, с насупленными, недоверчивыми окнами, темневшими без стекол, с набрякшими подоконниками, острыми карнизами. Но через три месяца ремонта, в который вложили все деньги, что были, – новый дом глянул побеленными, словно напудренные щеки девушки, стенами. Окна блестели, словно слеза наполнила их, сияли подоконники и карнизы, внизу расстелилась лужайка мелким зеленым ковром – и вывеска банка, казалось, заполонила собой половину улицы, и теперь нельзя было пройти, не взглянув на него, – а взглянув, запоминали и пересказывали знакомым – и росло, ширилось дело, оборудовали хранилище, наняли персонал – быстроглазых, бойких девчонок – и они встречали клиентов улыбками и приветствиями, все, как одна, в одинаковых костюмчиках – красный

пиджак и черная юбка. В службу охраны взяли старого чекиста, уволенного по сокращению штата, – тот собрал команду из бывших афганцев. А дело росло, словно бы уже и не подчиняясь хозяевам, росло само по себе, развиваясь и втягивая все новые и новые силы – уже построили продуктовый магазин, торгующий чешским пивом и американским мясом, открыли прачечную на паях с сирийским бизнесменом, завезли партию дубленок из Турции.

Уже через год их принял вице-мэр, банку дали премию от международного фонда, поощрявшего демократический рынок. В тот урожайный год они разбогатели быстро, и уже не верилось, что это те самые босяки, что приехали когда-то с окраин великой России. В их новеньких офисах свежими красками блестел евроремонт, они выезжали на «мерседесах», проносились по улицам, и столица глядела на них печальными окнами многоэтажек – грустно и радостно одновременно.

8

В шикарных ресторанах их принимали как припозднившихся, давно ожидаемых гостей; они записались в элитный спортивный клуб, где на соседней беговой дорожке можно увидеть министра или мэра, в лучших клубах в жаркую полночь, когда бьется и гремит столица, они сидели в отдельных кабинетах с молодыми, шикарными женщинами, блестел пурпур их платьев, и заливалась музыка, как вода за воротник, и от пьяного веселья кружился мир вокруг круглого столика, уставленного ледяными коктейлями, окруженного диванами. На полу крутились бойкие цветные тени, очередная красавица, поведя глазами, улыбалась и тянула ликер через трубочку из высокого стакана; фиолетовым огнем зажигался абсент, мрел и дымился танцпол, погруженный в лихорадочную темноту, кишащую людьми. Евгений глотал из стакана – водку не водку, ликер не ликер – уже не разбирал, тяжело, едва сводя слово к слову, выговаривал Сергею, сидевшему напротив, что-то шептавшему блондинке, хохотавшей заранее, уже пьяной, с покачивающейся головой:

– Серега! Мы че пьем-то?

Сергей перегибался через стол и кричал в самое ухо:

– Текилу, пьяная ты морда!

Евгений морщился, разглядывал стопку, жаловался:

– Соленая! – И опять опрокидывал до дна.

А утром Евгений просыпался уже в свет, день за окном давно разыгрался. Он брел в душ, тяжко вспоминая вчерашний вечер, из которого и вспомнить было – влажная муть ночного клуба, дорога домой, которую он помнил урывками – желтое такси, масляные пятна на асфальте, которые он разглядывал, пока Серега распахивал дверцу, долгая дорога до подъезда, жужжание лифта, который вез куда-то наверх, ключ, с которым он тыкался в незнакомые двери, пока не отыскал свою, и в темноте – исчезнувшая замочная скважина, которую он нащупал где-то совсем не там, где в прошлый раз – распахнутая дверь, коридор со светлыми, освещенными луной комнатами – и пока не рухнул на кровать, заметил зеленый, жуткий зрачок электронных часов, пялившихся с тумбочки, – была половина четвертого.

А в спортивном центре они плавали наперегонки с главой муниципального района, и Тищенко всегда проигрывал, хотя легко бы обогнал этого лысого пузана – вырос-то на Волге! Но выигрывать было нельзя, глава был самолюбив и не простил бы поражения; зато потом, в парной, раздобрев от одержанной победы, он обещал, что не тронет их банк. Серегу принял заместитель министра и даже благодарил за развитие вольного предпринимательства. Но самая тяжелая роль досталась Евгению – когда насели бандиты, на переговоры отправили его. Он вошел в элитную квартиру – и пахнуло пятидесятыми – от старенькой этажерки, от подержанного пальто. А когда Евгений вошел в комнату, он был бледен нежной бледностью первого страха и, переступая с ноги на ногу, чувствовал, как скользнул под подошву утконосый шнурок – развязался. Тищенко глядел на стены, с которых голубым отсветом смотрели загадочные глаза – целая галерея портретов. В углу на четырех коричневых ножках возвышался тяжкий телевизор советского производства в латунных доспехах. А в глуби комнаты, опершись на подлокотники, кто-то очень гибкий и маленький, в красном халате, копошился в глубинах бордового кресла – и вот забелело лицо, полилась борода – и старичок с зыбкой челюстью пригляделся к Евгению. И этот странный взгляд, будто проваливающийся в глазное яблоко, заворожил – старичок кивнул на стул, Тищенко притулился на самый краешек.

И говорили они – о ценах на рынке, старик сетовал, как подорожала жизнь – и уже через пять минут иносказательно и в то же время прямо Евгению было высказано все, что ждали от него, – и Тищенко кивнул, соглашаясь. Они платили регулярно и в срок, пока однажды не пришли другие – крепкие, сбитые ребята, словно явившиеся прямо из тренажерного зала, – и на этот раз был дорогой ресторан, и совсем молодой парень с черным ежиком и быстрыми глазами сказал сразу и быстро:

– Платить теперь будете мне. – И запросил вчетверо больше, чем было.

Евгений глянул на широкое блюдо, на котором лежали в ряд крабы с белым мясом, подернутым розовой пленкой, на водку в графине, на безучастное жующее лицо – и согласился. А когда через две недели на оживленном перекрестке этого парня расстреляли в джипе, вместе с охраной, – как раз ехал в ресторан, Евгений продолжил платить старику, от которого приходили за получкой два раза в месяц скромные, тихие люди в очках, в стареньких плащах и выцветших шапках, похожие на вышедших на пенсию, прогоревших в финансовых пирамидах, вконец разоренных учителей.