Капитан идет по следу
Шрифт:
Уходя, Ирушкин обернулся к Смолину и добавил:
— Запиши: шабры мы с ним. По соседству и жили.
— Накаркал и ушел, — вслух подумал Смолин, когда Ирушкин удалился, высоко подняв голову. — Кончим на сегодня, пожалуй. Утром придет Белуджев.
Шофер уже сидел на стуле, у кабинета, когда пришли Смолин и Каракозов. Белуджев был хмур и нервно мял потертую кепку, будто выкручивал из нее воду. Вероятно, он плохо провел ночь и теперь был не в своей тарелке.
— Вы не спали, кажется,
— Не спал.
— Отчего же?
— Человек плохо устроен. Семьдесят пять лет живешь, двадцать пять из них спишь. Глупо.
Смолин понял: шофер прямо не хотел отвечать на вопрос.
Заметив, что посетитель смотрит с недоумением, капитан справился:
— Вы хотите о чем-то спросить?
— Одни дураки живут без вопросов. Зачем позвали?
— Нам надо помочь разобраться во всей этой истории, Кузьма Ильич. Одна из версий: поджог базы. Что вы могли бы сказать?
— Кого подозреваете? — впрямую спросил Белуджев.
— Пока никого. Как вы относитесь к Милоградову?
Шофер резко поднялся с дивана, прошелся по кабинету, сказал возбужденно:
— Милоградов не жег базу.
— Факты говорят не в его пользу…
— Факты? Война, как лупа. А я воевал с ним и знаю лучше вас, что он за человек. Милоградов всегда делал все и оставался в тени. Ему не давали наград: незаметный он был и обязательный, как шестерня в моторе. В тылу у него куча детей ревела, он мог бы не лезть в пекло. Убьют — не для одной семьи — и для государства беда…
Несколько раз подряд затянувшись папиросой, Белуджев заключил:
— В первые годы после войны мы носили нашивки за ранения. У Милоградова было семь красных и две золотых. Девять ран за Родину — это факты, а не то, что вы там наскребли на базе…
Несколько минут назад в кабинет почти незаметно вошел Гайда. Он присел у входа и молча прислушивался к разговору. Теперь он приблизился к Белуджеву, внимательно поглядел на него, сказал суховато:
— В воскресенье на базе… один же… Больше ни души…
Белуджев продолжал мять кепку, на скулах у него медленно ходили желваки. Неизвестно к чему он сказал:
— Это верно: дырок много, а вылезть ему некуда.
Потом зло обернулся к Гайде и добавил:
— В будни незаметней и легче жечь.
Гайда внезапно улыбнулся и подтвердил:
— Я тоже так думаю… Да…
Смолин вопросительно посмотрел на следователя, но обратился к Белуджеву:
— А что вы скажете об Евлампии Кузьмиче?
— И этот не жег. Весь день у меня на глазах был.
— Ну, а человек он каков?
Белуджев помолчал, постучал пальцами по коленям, поднял серые сухие глаза на Смолина:
— Гусак. Сердце маленькое,
— Это как?
— Злой он, вот как. На славу злой. Всегда в его глазах огни тлеют и коптят много. Это беда, когда злой человек славу любит.
— А нам говорили: смел и прям. Да и дружите вы с ним, не так ли?
— Дружу? Слово не то. Сосуществую я с ним. Вот Сергей, тот со всеми в ладу. А я к нему, к Милоградову, тянусь. И вышло: все вместе.
— Так что же он все-таки за человек, Ирушкин?
— Как вам сказать? — после долгой паузы ответил Белуджев. — В старое время такой открыто копил бы деньгу, точил язык о сплетни. Жил бы, где лисой, где волком. Нынче трудно таким. Прямо нельзя, в обход идут. Он и взял такую дорожку к славе: видимость критики.
Белуджев усмехнулся и добавил:
— Критика у нас еще не всегда безопасна. Евлампий знает, потому он за критику без потерь, за критику с визой начальства. Вы вот стенгазетки наши поглядите.
— А что? Прав Белуджев… — снова вмешался в разговор Гайда. — Я смотрел. Дворники и сторожа высмеиваются превосходно. Злая сатира. Да, злая… А самое смешное в ней — автор. Так, кажется…
Белуджев благодарно взглянул на Гайду, спокойно сказал:
— Думаете, он всюду козни видит? Вовсе нет! Это он бдительность свою показывает, модно считает… А так, что ж — работник он, и верно, неплохой. Считать умеет.
— Человек-кремень, — уважительно отозвался Гайда о Белуджеве, когда тот ушел.
— Не вижу пока, — возразил Каракозов.
— В кремне огня не видать…
На следующий день Смолин вызвал на повторные допросы Карасика и Можай-Можаровского. Капитан и Каракозов просмотрели к этому времени принесенные майором протоколы первичных допросов. Майор снял их на базе в первый час пожара.
Порфирий Карасик вошел в кабинет обеспокоенный. Он снова долго обдумывал каждый ответ, мялся и все бубнил:
— Человек я маленький, шкурка на мне тоненькая…
Гайда, наконец, не выдержал, сказал:
— Иной тем подсидит, что ловко смолчит… Да…
— А что мне в чужой рубашке блох искать? — взъерошился старик. — Отпустите меня, ради бога.
— Вы с друзьями первые заметили огонь, Порфирий Никитич, — сухо сказал Смолин. — Где появилось пламя?
Тогда старик махнул рукой, будто шел на отчаянное дело, сказал, глядя себе под ноги.
— Конторка занялась у Милоградова первая. А больше ничего не знаю!
Потом он добавил, что хоть и ничего не знает, но, видать, тут не без греха. А кто согрешил — неизвестно.. А был на базе только один Сергей Мефодьевич. Но он, Карасик, — боже упаси! — ничего худого о нем не говорит, а только то говорит, что было.