Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Ему не обязательно было участвовать в этих работах, его хозяйство — палуба, трюм, промысловое снаряжение и штурманская рубка. Но штурман, подобно капитану Кирибееву, чувствовал себя больным, если не было дела. К тому же он, как и капитан, спешил скорее закончить ремонт — и в море, на промысел!
С морем Ворожейкин был связан с детства. Он родился на пароходе «Граф Муравьев—Амурский» во время его возвращения из Петропавловска–на–Камчатке во Владивосток в 1913 году. Находившийся среди пассажиров священник окрестил его, а вахтенный штурман записал в шканечный журнал.
Мне очень нравился штурман Ворожейкин, и я искренне радовался, что у капитана такой добрый помощник.
В
Работа шла дружно, потому что каждый действовал за двоих. Ни Жилин, ни Чубенко, ни Макаров не отставали от механика и штурмана. Даже Жора Остренко успевал и на камбузе поработать и под кормой, не забывая в подходящий момент ввернуть какую–нибудь остренькую прибаутку.
К концу ремонта повеселел и капитан Кирибеев — он стал чаще заговаривать с китобоями. Я обрадовался. Значит, капитан наш начал приходить в себя.
Почти перед самым окончанием ремонта капитан Кирибеев снова впал в мрачное состояние. Произошло это так. Примерно за три дня до выхода в море в Петропавловск пришел из Приморска пароход срочной линии «Ильич». Он привез пассажиров и почту.
Посланный за почтой Макаров принес большую связку писем. Китобои атаковали его тут же, на палубе. Макаров стал выкрикивать фамилии. Кирибеев стоял в сторонке и покуривал трубку. Когда письма кончились, Макаров с наивной непосредственностью сказал:
— Товарищ капитан, а вам ничего нет.
Кирибеев насупился, круто повернулся и быстро ушел к себе.
Перед сном я долго гулял по палубе. Вечер стоял на редкость теплый. Город медленно отходил ко сну, огни в домах один за другим гасли, стояла изумительная тишина. Лишь кое–где на сопках слышались лай собак и поздние песни загулявших рыбаков.
Когда я собрался спать, вспыхнул огонь в каюте капитана Кирибеева. Вслед за этим открылась дверь, и капитан появился на палубе. Увидев меня, он спросил:
— Скучаете, профессор?
— Да, — ответил я, — надоело, скорее бы в море.
— Ага, — сказал он, — значит, уже оморячились. Это хорошо. Ну что ж, теперь недолго ждать.
Помолчали.
— Что ж мы стоим? — промолвил он наконец. — Может быть, зайдете ко мне?
Я помедлил с ответом. Он взял меня за рукав и ласково сказал:
— Заходите. А то я совсем скис один.
Он открыл дверь и пропустил меня вперед.
31
Я не был в каюте капитана довольно давно. Как тут все изменилось! Со стен исчезли раскрашенные виды Неаполя, Лондона, Сингапура, цветная олеография «Извержение Везувия», стилизованные рисунки тушью, на которых были изображены гейши, гора Фудзияма, цветущие вишни и тонкие, почти невесомые, будто сотканные из паутины, мостики, перекинутые через ревущие потоки… Теперь под книжными полочками висели старинные навигационные инструменты. Коллекция их могла бы вызвать восхищение у любого видавшего виды морехода. Чего только не было тут! Настоящие сокровища! Рядом со старинным угломером — секстан, затем компас и барометр. А дальше великолепная, оправленная красным деревом (настоящим «махагони») подзорная труба и старинные корабельные часы «склянки».
Под стеклом висел высушенный круглый лист расамал — гигантского дерева Индии. На листе было что–то написано, а что именно, я разобрать не мог. Я читал где–то, что в древности листья расамала служили в Индии
На самом видном месте на кронштейне стояла дивная бригантина. Она как бы плыла — так искусно поставил мастер на ее точеном рангоуте шелковые паруса. На полочке, которая висела в изголовье постели, стояли зубы кашалота. Это были старые, стертые зубы, эмаль на них облилась желтизной, как у заядлого дымоеда. Остаток полочки занимали изделия из китового уса. Ни одна модница, ни один модник XVII, XVIII и даже XIX века не могли обойтись без китового уса. Корсажи и кринолины, создававшие женщинам тонкие и гибкие, как тростинка, талии, держались на пластинах китового уса. Дамам невдомек было, что гибкий китовый ус, ужимавший их полноту, добывается тяжелым и опасным трудом бородатых, пропахших ворванью людей, что руки у этих людей в кровавых трещинах от лютого холода и соленой морской воды, а глаза воспалены от ослепительного блеска льдов…
А что знали о китобоях рыцари, на шлемах которых красовались плюмажи, искусно сделанные мастерами Байоны, Бордо, Гарлема из тонко нарезанного китового уса?
В девяностых годах прошлого столетия китовый ус продавался на рынках в Бремене, Сан—Франциско, Гонолулу по четыре доллара за фунт! В XVII веке из–за китового уса и ворвани шли сражения. Сколько крови было пролито у берегов Шпицбергена! Голландские и английские китобои за обладание лучшими участками промысла палили друг в друга из пушек. Голландцы построили в XVII веке на Шпицбергене, на острове Амстердам, целый город китобоев, который назывался Смеренбург. Это был Клондайк XVII века. По улицам Смеренбурга сновали ватаги бородатых людей с глиняными трубочками в зубах. Они добывали ворвань и китовый ус. В других бухтах стояли корабли англичан, датчан, басков. В течение ста лет на островах Шпицбергенского архипелага стоял шум, как в крупных портах Европы. И только с полным истреблением гладких китов, примерно в середине XIX века, на Шпицбергене наступила первозданная тишина — китобои устремились в пролив Дэвиса, а затем дальше, в Берингово и Охотское моря. Сейчас китовый ус стоит копейки. Теперь парижские мебельщики набивают им матрасы и диваны, а из более грубых сортов уса делаются половые щетки.
Где собрал все эти сувениры капитан Кирибеев? Тоскует ли он по женщине, у которой, как он говорил мне, поразительная, почти точеная фигура, поддерживаемая молодостью и красотой, а не гибкими пластинками китового уса?
Осматривая каюту капитана Кирибеева, я искал портрет Ларисы, но не нашел его. Зато над полочкой, где были выставлены изделия из китового уса, я увидел две трости. Я не сразу обратил на них внимание. Они были почти незаметны, потому что и стена и трости имели один цвет — слоновой кости.
Но когда я подошел к тому месту, где они висели, то увидел, что трости разные, и цвет их разный, и сделаны они не из слоновой кости, хотя та, что висела повыше, по цвету и массивности могла бы сойти за слоновую кость. Я снял трость и осмотрел ее внимательно, постучал по ней ногтем. Тяжелая, словно литая, трость слегка зазвенела.
— Бивень нарвала? — спросил я капитана Кирибеева.
Он молча кивнул головой.
В средние века зуб арктического зверя — единорога называли «перстом божиим». Монахи и лекари того времени приписывали ему волшебное действие: они превращали окостеневший «перст божий» в порошок и лечили им от многих болезней. Порошки, приготовленные из «перста божиего», были одним из самых дорогих лекарств, продававшихся в аптеках того времени.