Капитан Ришар
Шрифт:
— Сир, это составит сто тридцать пять тысяч человек, а высказали — четыреста тысяч!
— Постойте… двадцать тысяч артиллеристов, двадцать тысяч гвардейцев, сто тысяч немцев!
— Это, сир, составит всего двести семьдесят пять тысяч человек.
— Хорошо!.. Я заберу пятьдесят тысяч из моей Итальянской армии: они пойдут через Тарвизио и присоединятся ко мне в Баварии. Добавьте к этому десять тысяч итальянцев, десять тысяч французов, отозванных из Далмации, и вот у нас еще семьдесят тысяч человек.
— И все это дает
— Что ж, сейчас вы увидите, что у нас их будет даже слишком много!
— Я ищу это пополнение, сир.
— Вы забываете моих рекрутов, сударь, вы забыли, что ваш Сенат только что, в сентябре этого года, принял решение о двух новых призывах.
— Один призыв тысяча восемьсот девятого года уже под ружьем, но призыв тысяча восемьсот десятого года по закону должен первый год отслужить только внутри страны.
— Да, сударь; но вы полагаете, что от ста пятнадцати департаментов будет достаточно восьмидесяти тысяч человек? Нет, я довожу число призывников до ста тысяч и провожу дополнительный призыв по классам тысяча восемьсот девятого, тысяча восемьсот восьмого, тысяча восемьсот седьмого и тысяча восемьсот шестого годов. Это дает мне восемьдесят тысяч солдат — восемьдесят тысяч взрослых мужчин двадцати, двадцати одного, двадцати двух и двадцати трех лет, тогда как призывникам тысяча восемьсот десятого года всего лишь восемнадцать. Этим я могу позволить беспрепятственно повзрослеть.
— Сир, сто пятнадцать департаментов дают каждый год только триста тридцать семь тысяч человек, достигших призывного возраста; забрать сто тысяч человек из трехсот тридцати семи тысяч — значит взять больше четверти; но не существует такого населения, которое вскоре не погибло бы, если у него ежегодно забирать четвертую часть мужского населения, достигшего зрелого возраста.
— А кто говорит вам, что это будет ежегодно? Я возьму их на четыре года и освобожу окончательно все предыдущие призывы… Один раз — это не обычай, это первый и последний раз. Эти восемьдесят тысяч человек составят мою гвардию; подготовить ее будет делом трех месяцев. До конца апреля я буду на Дунае с четырьмястами тысячами солдат; тогда Австрия, как сейчас, подсчитает мои легионы, и если она заставит меня ударить, то обещаю: перед теми ударами, которые я обрушу, Европа навсегда замрет от ужаса!
Камбасерес глубоко вздохнул.
— У вашего величества нет для меня других приказаний? — сказал он.
— Пусть соберут на завтра Законодательный корпус.
— Он заседает со времени вашего отъезда, сир.
— Да, правда… Завтра я отправлюсь туда и они узнают мою волю.
Камбасерес направился к выходу, потом вернулся:
— Ваше величество приказали напомнить о неком Мале.
— Ах, да! Вы правы… Но об этом я поговорю с господином Фуше. Когда будете уходить, скажите, чтобы его прислали ко мне, он должен быть в зеленой гостиной.
Камбасерес поклонился и
Когда он уже выходил, Наполеон окликнул его самым ласковым голосом:
— Прощайте, мой дорогой великий канцлер!
Он сопроводил свои слова дружеским жестом, в результате великий канцлер ушел, не опасаясь более за себя лично, но не менее, чем раньше, тревожась за судьбу Франции.
А Наполеон принялся ходить взад и вперед широкими шагами.
Все девять лет его подлинного царствования (Консульство тоже было царствованием) ему было видно, что он везде внушает и восхищение и недоверие, порой порицание, но не сомнение.
Сомневаться? В чем? В его удаче!
Его даже упрекали! И где он встретил первые упреки? В своей армии, в своей гвардии, у своих ветеранов!
Роковая капитуляция у Байлена нанесла ужасный удар его репутации.
Вар, по крайней мере, дал убить себя и свои три легиона, которые требовал от него Август, — Вар не сдался!
Еще до того как уехать из Вальядолида, Наполеон знал уже все то, что ему сейчас сказал Камбасерес, да и многое другое тоже.
Накануне отъезда он сделал смотр своим гренадерам. Как ему донесли, эти преторианцы ворчат, что их оставляют в Испании, и ему захотелось взглянуть вблизи на знакомые лица, загоревшие под солнцем Италии и Египта, чтобы узнать, хватит ли у них смелости быть недовольными.
Он спешился и прошел перед их рядами.
Мрачные и молчаливые, гренадеры взяли ружья на караул; не было ни одного крика «Да здравствует император!» Один-единственный человек прошептал: «Во Францию, сир!»
Именно этого и ждал Наполеон.
Резким движением он вырвал у солдата из рук оружие и, вытащив его из рядов, сказал ему:
— Несчастный! Ты заслуживаешь, чтобы я приказал расстрелять тебя, и не знаю даже, что меня удерживает сделать это!
Затем, обращаясь ко всем, он добавил:
— О! Я отлично знаю, что вы хотите вернуться в Париж к своей привычной жизни и к своим любовницам. Так вот, я продержу вас под ружьем до восьмидесяти лет!
Он швырнул оружие в руки гренадера, и тот выронил его от боли.
В этот миг ожесточения он увидел генерала Лежандра, одного из подписавших капитуляцию у Байлена.
Он пошел прямо к нему; глаза его угрожающе сверкали.
Генерал застыл на месте, словно его ноги вросли в землю.
— Вашу руку, генерал, — сказал Наполеон.
Генерал неуверенно протянул руку.
— Как эта рука, — продолжал император, глядя на нее, — не отсохла, подписывая капитуляцию Байлена?
И он оттолкнул ее, как сделал бы, если бы это была рука предателя.
Генерал, который, подписывая капитуляцию, только подчинялся приказам свыше, теперь стоял уничтоженный.
Затем Наполеон с пылающим лицом снова сел на лошадь и возвратился в Вальядолид, откуда, как мы уже сказали, на следующий день он отправился во Францию.