Капитан Темпеста

Сальгари Эмилио

— Да, падрона, имею на то основания.

— Почему ты так хорошо знаешь его, Эль-Кадур?

— Потому что знаком с одним из его приближенных невольников, который немало порассказал мне о нем хорошего.

— А видел ты его лично?

— Видел у одного турка, которого я подпаивал ради того, чтобы выведать у него, куда девали виконта. Этот турок, как я уже говорил, одно из начальствующих лиц. Разумеется, я скрыл от него, что я невольник, а называл себя сыном аравийского вождя, каким я в действительности и родился. Благодаря же твоему отцу, заботившемуся

обо мне, как о родном, я умею выражаться, как люди, получившие образование. А благодаря тебе, я всегда имею деньги. Вот почему турецкий начальник и обращался со мной, как с равным, и мне пришлось у него сидеть вместе с сыном дамасского паши, Мулей-Эль-Каделем. Поэтому я и знаю его лично.

— И ты уверен, что он выслушает тебя и сделает все, о чем ты попросишь его?

— Уверен, падрона. В случае же надобности я прибегну к одной уловке.

— К какой же именно?

— Это позволь мне пока оставить при себе, падрона, может быть, обойдется и без нее.

— А если он, вместо того, чтобы помочь тебе, прикажет тебя убить?

Араб сделал неопределенное движение рукой и пробормотал про себя:

«Ну, что же! Тогда бедный невольник только перестанет страдать».

Молодая девушка замолкла, но долго пролежала с открытыми глазами, следя за своими думами. Между тем араб подошел к выходу и стал прислушиваться, что делается снаружи. В отдалении гремели трубы и слышался смешанный гул веселых голосов. Вероятно, турки пировали, празднуя свою победу, обеспечивавшую их султану господство над Кипром. Изредка раздавались ружейные залпы.

Наконец Эль-Кадур, удостоверившись, что наступила ночь, осторожно выглянул из бреши в стене, потом снова вернулся на свое место. Раненая крепко спала. Араб долго смотрел на нее, наклонившись над ней.

Потом он поправил факел, осмотрел свои пистолеты, подсыпал в них на полки пороху и удлинил фитили, затем крепче засунул за пояс ятаган и завернулся в бурнус.

— Теперь можно и к Дамасскому Льву, — сказал он вслух и быстро направился к выходу.

Вдруг он остановился, притаил дыхание и стал прислушиваться к шороху, который слышался как будто извне.

— Ого! — пробормотал араб. — Уж не турки ли там? Быть может, разнюхали, что тут укрываются от них люди и хотят пробраться сюда.

Он вытащил из-за пояса один из пистолетов, зажег фитиль и остановился в выжидательном положении около заваленного камнями выхода, держа пистолет за спиной, чтобы снаружи не было заметно сыпавшихся с фитиля искр.

Возле самой бреши послышалось падение как бы сброшенных откуда-то камней и осыпавшейся земли.

— Вернее всего, что турки, — вполголоса соображал араб. — Ну, пусть попробуют войти сюда: получат хороший подарок прямо в лоб…

Он спрятался за выступом стены, как лев, подкарауливающий добычу, и приготовился стрелять, держа палец на курке.

Шум снаружи продолжался. Кто-то вытаскивал камни из бреши, стараясь однако, действовать как можно осторожнее. Арабу пришло в голову соображение, что это, быть может, не турки, а тоже какие-нибудь несчастные христиане,

знающие о существовании этого подземелья и пытающиеся проникнуть в это убежище, чтобы спасти свою жизнь.

— Подожду стрелять, — говорил он про себя. — Нетрудно убить друга вместо врага.

В промежутках между камнями, которыми была заложена брешь и которые теперь кем-то осторожно вынимались, он разглядел одинокую человеческую фигуру, но, однако, не был в состоянии понять, кто бы это мог быть.

Но вот отверстие настолько расширилось, что в него могла просунуться голова человека. Эль-Кадур направил в эту голову дуло пистолета и спросил:

— Кто там? Отвечайте скорее, иначе стреляю!

— Погоди, Эль-Кадур. Это — я, Перпиньяно! — послышался голос молодого лейтенанта.

IX

Эль-Кадур и Мулей-Эль-Кадель.

Минуту спустя помощник капитана Темпеста, убрав с помощью араба последнее препятствие в бреши, вошел в подземелье, часть которого слабо освещалась красноватым пламенем факела.

Злополучный молодой человек был в ужасном состоянии. Голова его была обвязана белым платком, насквозь пропитанным кровью и прокопченным пороховым дымом, прорванная во многих местах кольчуга еле держалась, сапоги также были изорваны, а от сабли осталась одна окровавленная рукоятка с небольшим обломком клинка. Он выглядел таким изможденным, точно только что оправился от сильной болезни.

— А, это вы, синьор? — вскричал араб. — Великий Бог, как вы пострадали!.. Но хорошо, что хоть живы-то остались, А мы уже думали…

— Что с капитаном Темпеста? — прервал его венецианец.

— Спокойно спит. Не разбудите его, синьор, раньше времени. Капитан нуждается в покое. Он сильно ранен. Подойдите потихоньку и поглядите…

Но герцогиня, разбуженная уже говором, встретила лейтенанта восклицанием:

— Перпиньяно… вы?.. Ах, как я рада! Как это вам удалось выйти живым из рук турок?

— Только чудом, капитан, — отвечал венецианец. — Если бы я не ушел с бастиона последним, когда увидел, что сопротивляться больше нельзя и оставалось только подставить голову под удар кривой сабли, а бежал бы вместе с нашими солдатами и городскими обывателями, то погиб бы заодно с ними: как хорошо они было ни укрылись в городе, турки всех их разыскали и изрубили в куски. Кровожадный визирь никого не пощадил.

— Никого?! — в ужасе вскричала герцогиня. — Неужели погибли все наши товарищи?

— Все! — со вздохом отвечал лейтенант.

— О, какой это дикий зверь!

Асторре, Бальоне и Мартиненго обезглавлены, а Тьеполо и Маноли Спилотто были изрезаны в куски и брошены собакам на съедение.

— О, Боже мой, Боже мой! — со стоном проговорила молодая девушка, содрогаясь от ужаса и закрывая лицо руками, как бы защищаясь от страшного видения.

— Неужели и обыватели тоже все перерезаны, синьор? — спросил Эль-Кадур.

— Все почти, Мустафа никого не пощадил, кроме женщин и детей, которых приказал отправить в качестве невольников в Константинополь.