Капитан Темпеста
Шрифт:
Вскоре араб вышел на площадь, окружавшую собор св. Марка, бывший уменьшенной копией знаменитого одноименного собора в Венеции. Посреди этой площади были разведены костры, вокруг которых расположилось несколько сотен янычар, между тем как остальное пространство охранялось часовыми внимательно наблюдавшими за всем происходившим вокруг. На верхней ступени соборной паперти стоял албанец, который при появлении араба направил на него дуло своего мушкета с дымящимся фитилем и громко прокричал:
— Кто идет?
— Видишь,
— Зачем ты пришел сюда?
— Я имею важное поручение к Дамасскому Льву. Скажи мне, где его можно найти?
— Кто посылает тебя к нему?
— Мой паша.
— Я не знаю, не спит ли уже Мулей-Эль-Кадель.
— Ведь еще рано, всего около девяти часов.
— Да, но он не совсем еще оправился от раны… Ну, хорошо, пойдем, я проведу тебя к нему. Он поместился вот в том доме, напротив.
Погасив фитиль, албанец вдел ружье в перевязь, надетую у него через плечо, и направился к небольшому невзрачного вида дому, изрешеченному турецкими ядрами, но еще настолько крепкому, что в нем можно было жить. Перед входом в этом дом стояли два негра свирепого вида, возле которых лежали две огромные арабские собаки.
— Разбудите вашего господина, если он уже спит, — сказал албанец неграм. — Гуссейн-паша прислал к нему своего человека с важным поручением.
— Господин еще не ложился, — ответил один из негров, внимательно оглядев араба.
— Так ступай к нему и скажи, в чем дело, — продолжал албанец. — Гуссейн-паша не любит шуток, он в дружбе с самим великим визирем, понимаешь?
Негр ушел в дом, между тем как его товарищ остался на месте с обеими собаками. Посланный вернулся и сказал арабу:
— Иди за мной. Господин ждет тебя. Мулей-Эль-Кадель оказался в маленькой, плохо убранной комнате, освещенной лишь одним небольшим факелом, воткнутым в наполненный землей глиняный сосуд.
Молодой турок, немного бледный, очевидно, от не совсем еще затянувшейся раны, был по-прежнему очень хорош с его глубокими черными глазами, достойными освещать личико какой-нибудь гурии из рая Магомета, тонкими чертами лица, небольшой темной бородой и изящно закрученными красивыми усами.
Хотя он был еще болен, тем не менее, щеголял в стальной кольчуге, опоясанной широким голубым шелковым шарфом, из-за которого сверкали драгоценные золотые, осыпанные бирюзой рукоятки кривой сабли и ятагана.
— Кто вы? — обратился он к арабу, знаком удалив негра.
— Мое имя тебе ничего не скажет, господин, — отвечал невольник герцогини д'Эболи, по восточному обычаю прижимая руки к сердцу и низко кланяясь. — Меня зовут Эль-Кадур.
— Кажется, я видел тебя где-то?
— Очень может быть, господин.
— Ты прислан ко мне Гуссейном-пашой?
— Нет, господин, это я солгал.
Мулей-Эль-Кадель, стоявший перед столом, невольно отступил на два шага назад и быстрым
Эль-Кадур, со своей стороны, отступив на шаг, поспешил успокоить его движением руки и словами:
— Не думай, господин, что я пришел покуситься на твою жизнь.
— Так для чего же ты солгал?
— Иначе мне не добраться бы до тебя, господин.
— Значит, это-то и побудило тебя воспользоваться именем Гуссейна-паши? Хорошо. Но кто же действительно послал тебя ко мне?
— Женщина, которой ты обязан жизнью.
— Женщина, которой я обязан жизнью?! — повторил молодой турок в полнейшем недоумении.
— Да, господин, — говорил араб, — притом молодая христианская девушка благородного венецианского происхождения.
— И этой девушке я обязан жизнью, говоришь ты?
— Да, господин.
— Ничего не понимаю! Никакой итальянской женщины или девушки ни благородной ни худородной я не знаю, и ни одной женщине не обязан жизнью, кроме своей матери.
— Нет, господин, — почтительно, но твердо возразил Эль-Кадур, — без великодушия той девушки тебя уже не было бы на свете, и ты не присутствовал бы при взятии Фамагусты. Твоя рана еще не зажила, и свидетельствует…
— Моя рана? Но ведь мне нанес ее тот молодой христианский рыцарь, который свалил меня с коня, а не…
— Да, господин, именно о нем, то есть о капитане Темпеста, я и говорю.
— Так не женщина же этот храбрец?!
— Да, господин, это именно и есть та благородная венецианка, о которой я говорю, и которой ты обязан жизнью. Она пощадила тебя, а между тем как побежденного ею имела право добить.
— Что ты говоришь! — не то с негодованием, не то с изумлением вскричал молодой турок, мгновенно побледнев больше прежнего и как бы в изнеможении опускаясь возле стола. — Не может быть, чтобы тот молодой храбрец, сражавшийся, как сам бог войны, о котором я читал в старых языческих книгах, была женщина!.. Нет, женщина не могла победить Дамасского Льва!
— Капитан Темпеста не кто иной, как переодетая герцогиня д'Эболи, господин. Клянусь тебе в этом!
Изумление Мулей-Эль-Каделя было так велико, что он несколько времени не мог произнести ни одного слова.
— Женщина! — произнес он, наконец, с нескрываемой горечью и стыдом. — Дамасский Лев опозорен… Мне остается только сломать свою саблю и покончить с собой!
— Нет, господин, — с прежней твердостью возразил араб, — ты не имеешь права лишать свое войско его лучшего украшения и славы. Позора для тебя нет никакого, потому что победившая тебя девушка — дочь и лучшая ученица знаменитейшего в свое время рыцаря по всей Италии.
— Но не отец ее состязался со мною! — со вздохом проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Подумать только, что меня сбросила с коня молодая девушка!.. Нет, честь Дамасского Льва погибла навсегда!