Капитан Темпеста
Шрифт:
Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей « турецкой скуки», но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.
— Сядь рядом со мной, мой прекрасный воин, — любезно предложила она Элеоноре. — Я расскажу тебе о своем отце.
Герцогиня села на указанное ей место и приготовилась слушать.
— Итак, — начала турчанка, выпуская струи дыма, — мой отец был великим корсаром. Хотя я тогда была еще мала, но все же помню его и как сейчас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново
— Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могущественен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца, вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.
— Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: "Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, — добавил он, обратившись к своим людям, — швырните в море этого подлого труса! " — Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания — перебить брату руки и ноги, — так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив, и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но — увы! — не прошло и трех недель после этого, как Осман — так звали моего бедного брата, — был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца…
— А как отнесся к этому отец? — полюбопытствовала герцогиня, заинтересовавшаяся этим рассказом, дававшим ей лишнее понятие о нравах аравитян, к которым она самозванно причислила себя.
— Отец гордился смертью своего сына, и сам немного спустя последовал за ним в могилу. Однажды он сделал набег на одно большое селение, где жил очень богатый грек, обладавший целыми стадами верблюдов. Отец окружил его дом своими людьми и вошел в него с несколькими другими из своей банды. Грек с молодой красавицей женой и тремя слугами отчаянно защищались выстрелами из аркебузов и ударами ятаганов. Сам хозяин дома и слуги его были живо перебиты, так что осталась одна хозяйка. Отец набросился было и на нее с поднятой саблей, но, пораженный ее необычайной красотой, на мгновение опустил оружие, чего с ним раньше никогда не случалось ни при каких обстоятельствах. Эта минутная слабость стоила ему жизни: молодая гречанка подхватила с полу пистолет мужа и выстрелила моему отцу прямо в сердце. Он упал мертвый, едва успев вскрикнуть…
— А что потом сталось с этой гречанкой? Люди твоего отца
— Не знаю, — коротко отвечала Гараджия.
Выпив еще бокал вина и закурив новую сигаретку, она пододвинулась поближе к мнимому юноше и, положив ему руку на плечо, продолжала:
— После смерти отца я была взята и усыновлена дедом, его отцом, в то время совершавшим свои славные подвиги на Средиземном море, доблестно сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Года два я пробыла в гареме среди воспитывавших меня женщин, а когда подросла, дед взял меня к себе на свой адмиральский корабль, где я и научилась управлять судами. В моих жилах недаром текла кровь морского пирата: по мере того, как я росла, во мне все сильнее и сильнее развивались его инстинкты, и я, несмотря на свой пол и на свою нежную наружность, в самой ранней молодости уже могла поспорить с любым из подчиненных моего деда в отваге, решимости и беспощадности. Благодаря этому, я в короткое время сделалась правой рукой деда, которого сопровождала во всех его плаваниях по Средиземному морю, принимая самое деятельное участие и в сражениях. Уверившись во мне, адмирал позволял мне действовать и самостоятельно. Так в один прекрасный день я овладела мальтийской галерой и приказала всех оставшихся на ней повесить на опущенные в море якоря, а в другой раз усмирила население Шии, восставшее против владычества мусульман… Шия! Лучше бы было, если бы я никогда не ступала ногой на эту несчастную землю!..
Гараджия вдруг поднялась с пылающим лицом, сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сорвала с них и бросила на пол жемчужный убор и проговорила глухим голосом:
— Ах, как он был хорош!.. В первый еще раз я видела такого прекрасного, отважного и сильного юношу… Он был во главе отряда сухопутного войска, присланного на подкрепление нашему морскому. Он казался самим богом войны. Где сильнее кипела сеча, где угрожала большая опасность, там сверкала его кривая сабля, и его не могли остановить ни пули пищалей, ни даже ядра колубрин. Он смеялся над смертью и встречал ее со спокойной улыбкой, словно у него был какой-нибудь чудесный талисман, делавший его неуязвимым… Я полюбила его до безумия, но он не понимал меня или не хотел понять. Казалось, я для него была одной из тех женщин, которые не стоили его взгляда… это я-то, Гараджия, внучка великого адмирала!.. О какой стыд и позор!.. Этот позор я могу смыть только его кровью…
Пылающие глаза турчанки вдруг затуманились слезами, которые хлынули по ее нежному лицу. Гордая внучка Али-паши, это чудовище жестокости, плакала по своей неудовлетворенной любви!
Пораженная этой неожиданностью, герцогиня смотрела на нее во все глаза.
— Гараджия, — заговорила она, немного тронутая отчаянием, отражавшимся на всем существе молодой турчанки, — о ком ты говоришь? Кто тот знаменитый воин, который не понял твоей любви и не ответил на нее?
— Кто! ? — вскричала Гараджия. — Тебе придется убить его, тогда и ты узнаешь.
— Но кто же именно?
— Он!
— Он?.. Это слишком неопределенно.
Гараджия снова села возле Элеоноры, положила ей опять руку на плечо и произнесла трепещущим от возбуждения голосом:
— Кто одолел Метюба, первого бойца турецкого флота, тот может победить и первого героя нашей армии…
— Я все-таки не могу понять, о ком ты говоришь, Гараджия.
— Ты желаешь взять с собой христианского пленника, Гамид?
— Да, конечно, ведь я затем и прибыл.
— Хорошо, я отдам тебе его, но с двумя условиями.
— Какими?
— Первое, — чтобы ты тотчас же вызвал на поединок Дамасского Льва и убил его…
— Ты хочешь, чтобы я убил Мулей-Эль-Каделя!? — в ужасе вскричал мнимый Гамид.
— Ты его боишься, эфенди?
— Гамид-Элеонора никого не боится. Ты видела меня в деле и можешь судить обо мне…
— Ну, если не боишься, то убей его.
— Но под каким же предлогом я могу порвать нашу тесную дружбу и вызвать его?
— Странный вопрос! — с язвительным смехом проговорила Гараджия. — У мужчины, в особенности у воина, никогда не может быть недостатка в таких предлогах.