Капитан Темпеста
Шрифт:
— Помилуйте, синьор, это слишком большая для меня честь! — вскричал смущенный старик.
— Ничего, не бойся: ты вполне заслужил эту честь, моряк, за твое участие в моем освобождении. Пожмем друг другу руки, как два добрых христианина, всегда готовых стоять один за другого.
— Да, уж дедушка Стаке никого из христиан в обиду неверным не даст! — с увлечением воскликнул старик, с неуклюжестью медведя стискивая в своих больших мозолистых руках тонкую нежную руку молодого дворянина.
— Добрый день, падрон! — раздался вдруг за ними новый голос.
— А!
Действительно, верный невольник герцогини выглядел очень удрученным, и в его глазах читалась безысходная тоска.
— А, Эль-Кадур!.. Как я рад тебя видеть, старый приятель! — проговорил виконт, окидывая его ласковым взглядом.
— Еще более рад я, падрон, что нам удалось освободить тебя из тяжелой неволи, — ответил араб, стараясь подавить волновавшие его мучительные чувства. — Будь теперь счастлив, синьор!
— Да, надеюсь, что буду отныне вполне счастлив, — с увлечением произнес виконт. — Бог даст, нечестивым туркам более не удастся разлучить меня с избранницей моего сердца.
По некрасивому, грубому лицу араба с быстротой молнии пронеслась судорога, выдававшая его душевную муку.
— Падрон, — продолжал он глухим голосом, — служа герцогине д'Эболи, дочери моего благодетеля, я вместе с тем служил как бы и тебе, ее нареченному жениху. Теперь вы не имеете более надобности в моих услугах, поэтому прошу тебя оказать мне великую милость, в которой отказала мне моя госпожа…
— В чем дело, Эль-Кадур? — участливо спросил виконт.
— Прошу как особенной милости не возить меня обратно в Италию… Бедный раб должен вернуться в свою страну. Жизнь моя идет к закату. Я устал и меня тянет назад на родину. Все ночи напролет грезятся мне песчаные пустыни родной Аравии, высокие пальмы с их зелеными перистыми листьями, белые шатры на сожженных солнцем, но прекрасных в моих глазах равнинах, залитых ярким светом и орошенных волнами Красного моря. Мы, сыны жарких стран, недолговечны, и когда чувствуем приближение смерти, то всегда лелеем в своей душе только два желания: иметь под собой песчаное ложе, а над собой — прохладную тень пальмы… Попроси свою невесту, падрон, чтобы она отпустила своего бедного раба умереть на его родине!
— Неужели ты действительно хочешь оставить нас, Эль-Кадур? — спросила Элеонора.
— Да, падрона, — еле мог проговорить несчастный араб, задыхаясь от подступающих к его горлу слез.
— И не пожалеешь о своей госпоже, с которой провел столько прекрасных лет?
— Так хочет Бог, падрона.
— Хорошо. Как только мы выйдем из пределов Кипра, ты будешь свободен, мой бедный Эль-Кадур.
— О благодарю, падрона, от всего сердца благодарю тебя!
И, не сказав более ни слова, гордый сын пустыни завернулся в свой бурнус, потом медленно направился на корму, уселся там и точно замер, между тем как виконт и герцогиня стали здороваться с подходившими к ним моряками. Когда же
— В чем дело, мастер? — спросила его герцогиня.
— Да, вот в чем, синьора. Вы, должно быть, совсем забыли об экипаже шиабеки? — ответил он, останавливаясь.
— Ах, да, и в самом деле! Где же они?
— Эти паршивые псы все еще сидят у нас тут взаперти. Я опасаюсь, как бы нам из-за них не попасть в беду, поэтому хотел спросить вас, что с ними делать.
— А что вы посоветуете?
— Я посоветовал бы бросить их связанными в воду — пусть полакают морской водицы.
— Они не сражались против нас и не сделали нам никакого зла, за что же так жестоко поступать с ними? — протестовала герцогиня.
— Да ведь это турки, синьора! — воскликнул старый моряк.
— Зато мы — христиане, дедушка Стаке, а потому и должны показать им пример великодушия. Не правда ли, Гастон?
Виконт молча кивнул головой в знак согласия. Моряк почесал голову с видом человека, поставленного в тупик, потом сказал:
— Я забыл доложить вам еще об одной вещи, синьора. Наши матросы, потопившие шиабеку и предварительно обыскавшие ее, нашли в трюме два больших ящика, предназначавшихся, судя по надписям на них, комендантше Гуссифской крепости.
— Вы их открывали?
— Да, синьора, и в них оказалось множество очень дорогих турецких женских нарядов. Прикажете убрать их куда подальше? Полагаю, у вас больше не будет надобности в переодеваниях. Ведь с вами теперь ваш жених. Он сумеет защитить вас. Да и мы грудью постоим за вас.
— Мне, однако, очень улыбается идея превратиться теперь в турчанку, — сказала смеясь Элеонора. — Капитан Темпеста и сын мединского паши Гамид уже отслужили свою службу и могут сойти со сцены. Как вы находите, Гастон?
— Ваша мысль недурна, дорогая Элеонора, — ответил виконт. — В женском наряде вы будете еще восхитительнее для меня, хотя и перестанете кружить головы особам своего пола… Я ведь знаю и то, что Гараджия влюбилась в вас до безумия, вполне поверив тому, что вы — турецкий принц. Вообще мне известно все, что касается вас.
— Ну, тем лучше: это «все» мне не в осуждение. Любовь этой прихотливой турчанки доставила бы мне много веселых минут, если бы не мысль о вас, которого нужно было спасти от неволи. Дорого бы пришлось мне поплатиться за мою игру с этой опасной особой, если бы она поняла ее!.. Дедушка Стаке, — обратилась она к моряку, — прикажите отнести ящики в мою каюту.
— Я думаю, эта гиена не выпустила бы вас живой из своих когтей. Слава Богу, что все так благополучно кончилось, — заметил Ле-Гюсьер.
— Именно. Надеюсь, что мне больше не придется с ней встретиться.
— Если только она не догонит нас здесь, что, пожалуй, еще возможно, так как мы еще не вышли из вод острова, — вмешался старый моряк, отдавший приказание снести ящики с нарядами Гараджии в каюту герцогини и опять присоединившийся к беседующим.
— Зачем же она будет догонять, дедушка Стаке?