Капитан
Шрифт:
Отец идет, как всегда, не торопясь. Он слушает, а я рассказываю, как Димка поймал большого «красняка» — бабочку, и думаю, что гроза миновала и отец не будет наказывать. Отец умылся и пошел в дом. Из комнаты через окно позвал нас.
Мы вошли, а там отец с ремнем. Спокойно говорит:
— За такие дела пороть надо.
И хлопнул Димку. Тот в рев.
— Сами погибнете и шофера в тюрьму спровадите. Что делать, коль не понимаете русского языка…
Тут же вытянул ремнем и меня дважды.
— Ты старший, тебе побольше.
На рев прибежали мама с бабушкой.
Стыдно поднять на отца глаза. «Смотри за Димкой», — наказывают мне. Я старший, у родителей на меня надежда. А я? Ведь брат мог оказаться под колесами. И не было бы за это прощения. Никогда и ни за что.
— Получили на орехи, — нарушил молчание за столом дед. — Это ничего. Когда справедливо, ничего…
— Приятного аппетита, — сказал отец, как всегда, и потрепал нас с Димкой по вихрам, тоже как всегда…
— Вот она первая твоя вина, Сашка. А другая вина в том, что поперек отцовского слова пошел. Не послушался отца, опозорил перед чужими людьми, сидящими в машине. Они спешили, но за тобой заехали. Значит, уважают они отца, специально заехали. Отец, может, им так и сказал: за сыном заедем, он у меня давно в деревню собирается. У хорошего отца и сын хороший. А сын-то и подвел. В кузове не место маленьким, там тяжело ехать: пыльно, тряско.
— Дед, откуда у тебя это умение все объяснять?
Дядя Леня привез меня к себе на хутор. Через несколько дней подошло время пасти стадо, дошла очередь до дядиного двора. Пастуха в деревне не было — управлялись сами. Сколько голов во дворе держат, столько дней и пасти череду.
Стал я приглядываться, как пасут череду. Понял — ничего трудного. Главное, провести стадо между люцерновыми полями. Вечером, когда коровы сыты, это не трудно. А вот утром… С обеих сторон сочные стебли, стоит лишь только морду протянуть.
Я не понимал, почему жалеют так траву, пока не объяснили, что нельзя корове есть много свежей люцерны. Может пасть. И вот пастухи, поминая недобрым словом агронома, метались по утрам, пресекая попытки буренок и пеструшек забрести на желанную люцерну. В тот год была еще одна забота: в стаде подрастал бычок. Нет-нет да и лез пободаться. Получал палкой по лбу, нехотя отступал. Для взрослого пастуха подобные наскоки пустяк, была бы палка понадежнее. Меня же предупредили: чуть что — беги к мужикам, которые тоже пойдут со стадом, три двора пасли в тот день. Я с легкой душой отправился на работу.
Небо чистое, с реки ветерок, стадо на косогоре. Мне эти места сразу запомнились, еще когда первый раз подъезжал к хутору. Поднялись на холм: дорога освободилась от лесополосы, перед глазами разлив реки. У подошвы холма просторный затон с двумя рукавами, поросшими по берегам очеретом-камышом. Когда-то посреди затона был остров, который почему-то называли «баги», к нему из деревни насыпали дорогу — «греблю»: там заготавливали сено. С появлением плотины река разлилась, скрыв под водою и баги, и греблю. Место острова указывали заросли камыша, тростника, росшего прямо из воды.
Миром и покоем веяло от реки и от арбузов, которые по утрам блестками
— А вот и речка, — сказал дядя Леня, впервые вывозя меня из прибрежных камышей на чистую воду.
Я, уцепившись за борта лодчонки, с опаской смотрел на огромный разлив реки. А когда клюнул первый окунек, а потом пошла настоящая рыбалка, осмелел. Во многих местах довелось позже ловить рыбу и даже акул, но по-настоящему душой отдыхал только здесь, на этой речке с ласковым названием Бейсужок. На старой лодчонке с одним веслом, с удочками из орешника, леской ноль шесть и поплавком из куги. Если долго не бывал здесь, то снилась речка: большая, чистая, светлая.
Скот пасся на отлогих берегах, у реки. Я наверху сижу, обхватив колени руками, — гляжу на реку и за нее. И еще дальше…
Стадо медленно идет по косогору. Я лег на спину. Высь голубая, облаков нет, ничто не мешает вспоминать, а след от самолета кажется белой легкой тропинкой, по которой хорошо идти в детство…
Я поднялся, побрел за стадом. Впереди лежала высоковольтная опора — тянули ЛЭП. Мачта напоминала остов космической ракеты, еще недостроенной, по которой рано или поздно предстояло лететь. Натянув поглубже на глаза кепчонку, я сбросил легкую курточку и сел в тень опоры. Солнце стало припекать. Задремал и не заметил. Проснулся словно бы от толчка: передо мной шагах в пяти бычок. Пришел самоутверждаться.
Он показался мне огромным и иссиня-черным, с массивными и острыми рогами.
— Чего тебе, дураку, надо? — как можно ласковее спросил я и, пошарив рукой, схватил палку. Палка показалась игрушечной по сравнению с бычьей головой.
Бык еще ниже наклонил лобастую голову. «Что это он ко мне подошел? Мужиков позвать? Сидят себе у воды, ничего не видят. Позовешь — еще на смех поднимут. Мало ли отчего может подойти бык к человеку?»
Бык рыл копытом землю: загребал пыль и бросал себе на холку. Глаза наливались кровью.
Я медленно встал и отступил, оперся о металл. Бык еще ниже наклонил голову, я, не сводя с него глаз, перепрыгнул через поперечину мачты. Бык крутанул головой и обежал препятствие. Я перескочил назад.
Бык коротко мыкнул, снова обежал. Мне игра понравилась, быку — нет: глаза на выкате, на губах появилась пена. На стыд сильнее страха. В очередной раз перепрыгивая через поперечину, я за что-то зацепился выбившейся из брюк майкой; майка затрещала, я посмотрел на нее и все понял — майка-то красная, вот в чем дело. «Если ее сиять и ему бросить, он отстанет. Но майку истопчет. Нет уж!» На ней ведь белая полоска и буква «С» — эмблема «Спартака». За майку и на риск пойти можно, еле-еле маму уговорил полоску нашить.